Она позволила увести себя, и острые шапки игольника, который уже не выглядел опасным, покачались ей вслед.
Нкрума и вправду помнил тот дождь. Темно-сизое небо. Вода, которой вдруг стало слишком много. Грохот капель по крыше. И матушкино беспокойство – как бы не смыло новую платформу, ее ведь только-только на пустоши вывели.
Дождь шел сутки, наполнив доверху не только запасающие баки, но и каверны в скалах. Песок и тот, казалось, набряк, сделавшись тяжелым, темно-лилового оттенка. И в нем, будто в смоле, вязли черви.
Один прибился к самым воротам, молодой, ошалелый, он захлебывался водой, не зная, куда деваться от ее изобилия.
Потом всю ночь рокотали жабы.
Нет, в жизни Нкрумы были и другие дожди.
Тяжелые болота Ашварры.
И зыбкие туманы третьего мира, где разумные обитали в стеклянных куполах, потому как по туманам приходило всякое.
Затяжные ливни Ульвы, когда и пластик начинал загнивать.
Да, всякое было, но…
– У нас воды много. Пресной – так не очень, а соленой – целые моря. Я на море как-то была. Однажды… – она шла рядом, уже не замечая, что сама держит его за руку, и странное дело, ощущение теплых пальцев в ладони успокаивало.
Еще не поздно вернуться.
Или все-таки… не станет он ее змеями пугать. К гнездовьям сводит, покажет молодых шейраков. Покрытые бледным сизоватым мехом, они обычно нравились женщинам.
Пустыня встретила порывом прохладного ветра, который скользнул по гриве, оставив мелкую пыль солончаков. И значит, буря придет оттуда.
Она уже почти родилась на переломе жары и холода. Еще немного – и небо треснет, выпуская новорожденный вихрь. Сначала он хрупкий, бледный и с трудом удерживается на тонкой ножке. Он зачерпывает горсть за горстью песок, выстраивая тяжелую стену, ограждаясь ею от мира. Но пройдет не так много времени, и вихрь окрепнет.
Всосав не только легкую пыль солончаков, но и тяжелые бурые глиноземы, он окрасится алым и черным и подхватит мелкие камни, украшая чудовищный наряд свой. И небо встретит его громом.
Молнией полыхнет.
А потом и вовсе выкатит армаду черных туч.
Да, далеко уйти не получится, еще час-другой, и ветер окрепнет, завьюжит, стирая дорожки. Вон и толстый шмель спешит убраться в нору, пока не замело ее песком. А на гребень ближайшего бархана выкатило пару колючих шаров бездорожника.
Верная примета.
Нкрума тряхнул гривой и обратил внимание на женщину, которая стояла тихо, очень тихо.
– Страшно?
Она вздрогнула, будто очнулась, и покачала головой.
– Нет…
И Нкрума поверил.
– Здесь очень красиво, – она сделала вдох и прижала руку к лицу. – Почти не чувствуется.
– Так и должно быть… она фильтрует довольно крупные частицы. Песок. Соль. Пыльцу вот…
– Здесь есть растения?
– Есть. – Нкрума огляделся и, отыскав то, что хотел, потянул женщину за собой. На растение, конечно, бессмертник походил слабо, этакий сухой сучок, торчащий из земли, но поутру…
Время близилось к полудню, но запас воды имелся достаточный. Бессмертнику хватило нескольких капель, чтобы серый сучок вздрогнул, потянулся, выпуская бледные дрожащие листочки. Покрытые мелкими ворсинками, они отлично аккумулировали росу, передавая ее стеблю, который скрывался глубоко под землей.
Еще пара капель – и листья дрожат от неслыханной щедрости. И спеша использовать мгновенье, бессмертник выталкивает цветочные побеги, свернутые тугими спиралями. Они лопаются, высыпая облачка пыльцы, которые ветер сметает в мгновенье ока.
И красные яркие цветы в оправе серебристых листьев дрожат на солнце.
– Удивительно. – Женщина протянула руку. – Никогда бы не подумала…
– Большую часть времени он спит, выставив наружу сторожевой побег, а вот если случается обильная роса, тогда зацветает. В тот раз, после дождя, вся пустыня была ало-золотой.
Ветер загудел.
– А мы здесь останемся? – уточнила женщина, оглядываясь на молчаливую стражу из камней. Песок подбирался к ним, но не рисковал пересечь границу.
Вернуться…
Или рано еще? Она крутила головой, щурилась, пытаясь рассмотреть хоть что-то в желто-золотом море песка. И вряд ли заметила красные тени на вершинах гряд, предвестников грядущей непогоды. И солнце для нее было непривычно ярким, но и только.
Здесь надо родиться, только тогда слишком уж яркая белизна сегодняшнего дня покажется опасной.
Или заметишь, как скользнула под ногами змея, правда, показываться не решилась – те, кого она чуяла, были слишком велики, чтобы счесть их годной добычей. А вот дальше змея, да и Нкрума слышали тихий шорох песчаного скорпиона, обустраивавшего гнездо.
– Если хочешь, можем прогуляться.
Он, честно говоря, надеялся, что она откажется. Но женщина кивнула и сама протянула руку. Она шла, неумело ставя ноги, а потому проваливалась в песок по щиколотку, а порой и глубже. И гром ее шагов разносился по окрестностям.
Он наверняка взбудоражил стаю шаганов, заставив матерого вожака, не раз водившего сеголеток на охоту, рычать, успокаивая их, жаждущих легкой добычи. Вожак был слишком стар, чтобы поверить, что такая неуклюжая особа будет одна.
Он пробудил от полудремы червя, заставив того опуститься глубже, на всякий случай уходя от острог.
И распугал пяток пауков, развесивших сбрызнутые соком сети на ветвях колючника.
А женщина прошла мимо и не заметила.
Она то и дело останавливалась.
Оглядывалась.
Вздыхала и шла дальше, спокойная и тихая.
Ее молчание было по вкусу пустыне, и потому, пожалуй, очередная сороконожка, выбравшись из песчаной складки, скользнула под ноги, но не тронула. А огромный жвалыг лишь зашипел, раскрыв полупрозрачные крылья.
– Что он делает? – Женщина предупреждению не вняла, но остановилась, разглядывая жвалыга.
Хорошо хоть, гладить не полезла.
– Защищает кладку. Видишь, чуть левее, – Нкрума на всякий случай положил руку на ее узкое плечико. – Кокон с яйцами… жвалыг охотится на ос. Не только на них, но с осами у него получается лучше всего. Он их травит, но не до смерти, и складывает в кокон, чтобы личинкам было что есть.
– И наши осы так делают. – Она отступила. – Только наши мельче и жалят больно…
Поместье отсюда было видно.
Темная черепица крыши пила солнечный свет. К вечеру все ячейки энергохранилища будут заполнены.
Это хорошо: грядущая буря затянется на несколько дней. И похоже, знакомства с родичами избежать не выйдет. Нкрума, конечно, не слишком рад, но одно дело – сбежать в пустыню, и совсем другое – погибнуть там. Самоубийцей он не был.
