Герберт подносит мою руку к губам и целует ее:
– Любовь моя, врачи и сестры делают все, что нужно Остин. Позволь себе немного отдохнуть. Доставь мне удовольствие пообедать в твоем обществе.
Он прав. У Остин есть все, что нужно. И она вряд ли по мне скучает. Но дело в том, что я скучаю по ней. Я смотрю Герберту прямо в глаза, надеясь встретить в них понимание:
– Прости, не могу.
Герберт не обманывает моих ожиданий. Тяжело вздохнув, он включает зажигание и покорно везет меня в больницу.
Я подхожу к инкубатору Остин, рассчитывая увидеть синий свет, к которому успела привыкнуть. Но свет выключен, повязка с глаз девочки снята. Она лежит на животе, повернув головку набок. Я наклоняюсь и смотрю на ее личико.
– Привет, малышка! – говорю я. – Сегодня ты отлично выглядишь.
Ко мне подходит медсестра ЛаДонна.
– Уровень билирубина у нее пришел в норму. В световой терапии Остин больше не нуждается. Хотите взять ее на руки?
За эти два дня, пока малышку лечили светом, я несколько раз опускала руки в кювез и касалась ее кожи. Но на руках я еще не держала ее ни разу.
– Очень! – киваю я. – Если только это ей не повредит.
Сестра ЛаДонна улыбается:
– Ей будет приятно. Тепло человеческих рук – это то, что ей сейчас нужнее всего. И она вовсе не такая хрупкая, как кажется.
После смерти Санквиты медсестры стали со мной особенно приветливы. Они знают о моем намерении удочерить Остин и обращаются со мной как с ее мамой, а не как с посторонней посетительницей. Но в отличие от сияющих, самоуверенных молодых матерей, которых так много в этой больнице, я чувствую себя неуклюжей и совершенно неготовой к новым обязанностям. Санквита доверила мне ребенка, рождение которого стоило ей жизни. Счастье и благоденствие этой крохи теперь зависят только от меня, а она кажется мне загадочной, как инопланетянка. А вдруг я снова потерплю поражение, как с Питером Мэдисоном?
Сестра ЛаДонна поднимает крышку инкубатора, над которым я прикрепила фотографию школьного удостоверения Санквиты, берет Остин на руки, регулирует проводки и трубки. Заворачивает малышку в одеяльце и передает мне тугой сверток, который я благоговейно принимаю.
– Дети обожают, когда их укачивают, – сообщает она.
Остин совершенно невесома. После рождения она потеряла две унции. Мне сказали, что это нормальное явление, но я все равно беспокоюсь. В отличие от здоровых младенцев, Остин с ее мизерным весом некуда худеть. Согнув локоть, я устраиваю на нем головку малышки. Личико ее морщится, и она заходится плачем, который приглушает маска, по-прежнему закрывающая ее рот и нос.
– Она плачет! – испуганно восклицаю я и протягиваю сверток сестре, надеясь, что она уложит девочку обратно в инкубатор.
Но ЛаДонна лишь улыбается. Я прижимаю Остин к себе и начинаю слегка покачивать, но жалобное, душераздирающее хныканье не прекращается.
– Я делаю что-то не так? – обращаюсь я к медсестре.
– Она сегодня весь день капризничает. – ЛаДонна бросает на меня ободряющий взгляд и спрашивает: – Знаете, о чем я подумала?
– О том, что мать из меня никудышная?
– Вот уж нет! – машет она рукой. – Вы будете отличной мамой. Я подумала, что Остин не помешало бы кенгурирование.
– Мне нравится это слово! – усмехаюсь я. – Сестра, прошу вас, не забывайте, что имеете дело с полным неофитом. Я имею в виду не Остин. Объясните, что это за зверь такой – кенгурирование.
ЛаДонна смеется:
– Речь идет всего лишь о тесном тактильном контакте между матерью и новорожденным, как между кенгуру и ее детенышем, которого она носит в сумке. Исследования показывают, что, когда новорожденный находится у материнской груди, у него нормализуется дыхание, сердечный ритм и температура. Материнское тепло действует лучше всякого инкубатора. Тактильный контакт с матерью помогает новорожденному набрать вес, потому что он лучше усваивает пищу.
– Правда?
– Конечно. Представьте себе, материнские груди способны изменять температуру, подстраиваясь под температуру тела ребенка. Благодаря тактильному контакту дети становятся спокойнее, они меньше подвержены внезапной остановке дыхания… В общем, для ребенка нет ничего полезнее. Давайте попробуем?
– Но ведь я же не ее мать… Я хотела сказать, не ее биологическая мать…
– Тем больше причин укрепить связь между вами. Сейчас принесу ширму, чтобы вы остались с ней наедине. А вы пока распеленайте Остин. Снимите все, кроме подгузника. Принести вам больничную рубашку для кормления или просто расстегнете блузку?
– Мм… Думаю, лучше я расстегну блузку. А вы уверены, что из меня получится кенгуру, хотя я ненастоящая мать Остин? Вдруг малышка простудится, а пользы не будет никакой?
– Не сомневаюсь, из вас выйдет замечательная кенгуру, – смеется ЛаДонна. Внезапно выражение ее лица становится серьезным. – Бретт, помните, вы попросили меня не называть Остин просто девочкой?
– Конечно помню.
– Так вот, у меня тоже есть просьба: не называйте себя больше ненастоящей матерью.
– С удовольствием, – киваю я.
Я усаживаюсь в кресло за ширмой, расстегиваю блузку и снимаю лифчик. ЛаДонна устраивает Остин так, что моя левая грудь служит ей подушкой. Мягкие волосики малышки щекочут кожу, и я невольно смеюсь. ЛаДонна закутывает малышку одеяльцем.
– Наслаждайтесь друг другом, – говорит она и исчезает за ширмой.
Подождите, хочу окликнуть я. Как долго я должна… кенгурировать? Может, принесете мне книгу или хотя бы журнал?
Вздохнув, я засовываю руку под одеяльце и нащупываю голую спинку Остин. Кожа у нее нежная, как сливочное масло. Я ощущаю, как ее тельце движется в такт дыханию. Личико уже не морщится в гримасе плача. Она мигает и смотрит на меня с любопытством.
– Привет, Остин! – говорю я. – Солнышко, тебе тоже грустно сегодня? Мне так жаль, что твоя мама умерла. Мы с тобой очень любили ее и всегда будем помнить, правда?
Мне кажется, малышка слушает меня очень внимательно. Она мигает в знак согласия.
– Теперь я буду твоей мамой, – шепчу я. – Я в этом деле новичок, так что на первых порах тебе придется быть снисходительной. Идет? – (Остин смотрит на меня не отрываясь.) – Конечно, без каких-то ошибок с моей стороны не обойдется. Но обещаю, я сделаю все, чтобы ты была счастлива, здорова и жизнерадостна. Все, что в моих силах.
Остин тыкается головкой в мою шею. Я тихонько смеюсь и прижимаюсь щекой к ее мягким, как пух, волосенкам.
– Я горжусь тем, что ты моя дочка.
Дыхание малышки замедляется, глазки закрываются. Я смотрю на это крохотное чудо, и душу мою переполняет любовь. Пронзительная материнская любовь, заложенная в меня природой. Она так сильна, что у меня перехватывает дыхание.
