Я отворачиваюсь и упираюсь взглядом в дверь лифта.
– Нет-нет, – шепчу я одними губами. – Это невозможно.
– Сегодня утром она сказала мне, ей хочется, чтобы вы взяли ребенка себе в случае ее смерти.
От неожиданности я буквально подскакиваю на месте.
– Но как же так… я не могу… – бормочу я, прижимая руки к губам.
Пелена слез застилает мне глаза.
Джин качает головой, глядя куда-то вверх, на потолок лифта:
– Я предупреждала ее, что вы, скорее всего, не захотите усыновлять ребенка смешанной расы.
Меня словно пронзает электрический разряд. Каждый нерв, каждая клеточка моего тела горит в огне.
– Меньше всего на свете меня волнует, к какой расе принадлежит ребенок! Уясните это раз и навсегда! Я горжусь тем, что Санквита оказала мне подобное доверие. – Ком в горле мешает мне говорить, и несколько мгновений я молчу, судорожно сглатывая. – Но Санквита будет жить и вырастит своего ребенка сама. Иначе и быть не может!
В палате, где лежит Санквита, задернуты шторы, просторное помещение тонет в полумраке, в котором тревожно мерцают огоньки медицинских приборов. Санквита лежит неподвижно в окружении бесчисленных проводов и трубок. Она спит, но даже во сне ее дыхание остается прерывистым и неровным. Кожа у нее на лице так натянута, что кажется, вот-вот порвется. Глаза закрыты, опухшие веки такие черные, словно на них лежит слой угольной пыли. Я сжимаю ее влажную руку и убираю прядь волос с бледного лба.
– Привет, лапочка. Ты молодец. Теперь тебе надо отдохнуть.
В ноздри мне ударяет легкий запах аммиака. Один из грозных признаков уремии, о котором я читала в медицинском справочнике. Сердце мое сжимается от тревожного предчувствия.
Джин тоже подходит к постели, поправляет одеяло и подушку. После этого ей остается лишь замереть, устремив взгляд на Санквиту.
– Идите домой, – говорю я. – Мы ничем не можем ей помочь. Когда она очнется, я вам сразу же позвоню.
– Да, мне нужно вернуться в приют. – Джин смотрит на часы. – Пока я не ушла, спуститесь вниз и посмотрите на ребенка. А я побуду с Санквитой.
Двери, ведущие в отделение интенсивной терапии новорожденных, плотно закрыты. Хорошенькая белокурая медсестра, сидящая за стойкой, приветливо улыбается:
– Могу я вам чем-нибудь помочь?
– Да, я хотела бы увидеть… – До меня доходит, что у девочки еще нет имени. – Я хотела бы увидеть ребенка Санквиты Белл.
Медсестра озадаченно хмурится, словно слышит имя Санквиты Белл в первый раз в жизни.
– Ребенок только что поступил, да? Бездомный ребенок?
Внутри у меня все сжимается. Дитя, родившееся час назад, уже носит на себе клеймо бездомности.
– Да, – киваю я, взяв себя в руки. – Это девочка. Ее мать зовут Санквита Белл.
Медсестра поднимет телефонную трубку, и через несколько мгновений в приемную входит невысокая темноволосая женщина с медицинской картой в руках. Ее бордовый халат украшают изображения диснеевских героев.
– Добрый день, – кивает она. – Меня зовут Морин Марбл, я медицинская сестра этого отделения. А вы, как я понимаю…
– Учительница Санквиты, Бретт Болингер, – подсказываю я.
Она заглядывает в карту:
– Ах да. Санквита назвала именно вас своим доверенным лицом. Давайте войдем.
Дверь распахивается, издав тихое гудение. Мы оказываемся в ярко освещенном коридоре.
– У нас девять палат, в каждой – восемь инкубаторов, – сообщает Морин, указывая рукой в дальний конец коридора. – Малышка Санквиты находится в палате номер семь.
Вслед за ней я вхожу в палату. Пожилые мужчина и женщина стоят у инкубатора, где, как я догадываюсь, находится их внук. Всего в комнате восемь инкубаторов, или кювезов. На стене около каждого – открытки, флажки, семейные фотографии, затейливо разрисованные таблички с именами новорожденных. Кейтлин. Тейлор. Около некоторых я замечаю даже семейные фотографии. В некоторых кювезах малыши укрыты мягкими вязаными одеяльцами, явно не больничными.
Морин указывает на одинокий кювез в дальнем углу, лишенный каких-либо свидетельств любви и заботы.
– Вот она.
Надпись на табличке перед инкубатором гласит: «Девочка». Вот и все, что пока можно сказать про это крохотное существо, только что пришедшее в мир.
Я заглядываю в пластиковую люльку. Крохотный младенец, ростом с мою ладонь, крепко спит. На малышке только подгузник, на головенке размером с яблоко – розовый чепчик. К ее грудке и животику прикреплены какие-то провода, которые тянутся к трем мониторам. В миниатюрную ножку вставлена игла капельницы, по пластиковой трубке течет какая-то белая жидкость. Рот и нос закрывает маска из прозрачного пластика.
Я долго смотрю на нее, не в силах произнести ни слова, наконец поворачиваюсь к Морин:
– Она выживет?
– Есть основания на это надеяться. Конечно, у нее недоразвиты легкие, но аппарат искусственной вентиляции легких будет помогать ей до тех пор, пока она не сможет дышать самостоятельно. – Морин поворачивается ко мне. – Хотите подержать ее на руках?
– Подержать на руках? Нет, нет, спасибо. Вдруг я поврежу какой-нибудь проводок? – Я издаю подобие нервного смеха и, чтобы скрыть его, прочищаю горло. – Да и вообще, пусть первой ее возьмет на руки Санквита.
– Ну хорошо, тогда я оставлю вас ненадолго, – говорит Морин. – Познакомьтесь с девочкой поближе, а я скоро вернусь.
Оставшись в одиночестве, я пристально смотрю на сморщенное личико, на крошечное тельце в окружении проводов и трубок. На лбу у малышки залегла складка, будто она сердится на то, что ее разлучили с мамой. Кожа карамельного цвета, покрытая нежным пушком, повсюду собирается в складки, как вещь, которая велика своей обладательнице на несколько размеров. Малышка шевелит пальчиками, тоненькими, словно спички, и я чувствую, как глаза начинает щипать от слез.
– Ты очень красивая девочка, – шепчу я, но слова эти кажутся мне самой холодными и безличными.
Я вспоминаю душераздирающую историю брата Санквиты, мальчика, который оказался слишком ранимым и чувствительным, чтобы выжить в этом жестоком мире. Я целую палец и прикладываю к стеклу напротив личика новорожденной.
– Остин, – шепчу я. – Добро пожаловать в этот мир, Остин, милая.
Слезы застилают мне глаза. Сама не знаю, о ком я плачу: о маленьком мальчике, который уже умер, или о маленькой девочке, которой только предстоит войти в жизнь. В жизнь, где у каждого из нас найдется о чем плакать.
Я возвращаюсь в палату Санквиты. Джин, сидящая в кресле, поворачивается ко мне:
– Ну, как девочка?
– Прекрасно! – говорю я, пытаясь придать своему голосу оптимизм, которого вовсе не ощущаю.
