– Давай поднимемся наверх!
– Нет, – цежу я сквозь плотно сжатые зубы. – Ты должен был мне все рассказать! Хотя на самом деле это должна была сделать мама! Я всю жизнь не могла понять, почему он так паршиво ко мне относится. А она не придумала ничего лучше, чем сообщить мне об этом… таким вот способом.
– Послушай, Бретт, но ведь точно неизвестно, как там было на самом деле, – говорит Джоад. – В дневнике нет ничего определенного. Возможно, ты все же дочь Чарльза Болингера.
Я угрожающе наставляю на него указательный палец:
– Нет, я не дочь этого подлеца! И он это знал. Поэтому и не мог меня полюбить. А мама всю жизнь боялась сказать мне об этом.
– Хорошо-хорошо. Но может быть, этот Джонни Мэннс – подлец еще почище. И мама не хотела, чтобы ты пыталась его искать.
– Глупости! Это же ясно как день. Мама оставила мне этот дневник. И не вычеркнула девятнадцатый пункт из этого идиотского списка, хотя Чарльз Болингер давным-давно умер. Она хотела, чтобы я нашла своего настоящего отца. При жизни она не решалась открыть мне правду. Но, по крайней мере, у нее хватило смелости сделать это после смерти. – Я буравлю Джоада взглядом. – А ты, ты хотел оставить меня в неведении. Кстати, ты давно уже об этом знаешь?
Джоад озирается и растерянно трет рукой свой бритый череп. Садится на стул рядом со мной и таращится на книжечку в красном переплете:
– Я нашел это много лет назад. Мы тогда как раз переезжали на Астор-стрит, и я помогал маме собирать вещи. Когда прочел, чуть с ума не сошел. Но маме и словом ни обмолвился. Увидеть этот дневник в день похорон для меня было настоящим шоком.
– Говоришь, чуть с ума не сошел? А ты не почувствовал, как она была счастлива, когда писала эти строки? – Я раскрываю дневник и читаю первую запись: – «Третье мая. После двадцати семи лет дремы пришла любовь и пробудила меня ото сна. Женщина, которой я была прежде, сказала бы, что так поступать нельзя, что это безнравственно. Но женщина, которой я стала теперь, чувствует – то, что происходит, сильнее меня. Впервые в жизни мое сердце обрело истинный ритм».
Джоад умоляюще вскидывает руку, словно не может больше слушать. Я немного смягчаюсь. Бесспорно, это удар – узнать, что у твоей матери был любовник.
– Кто еще знает, кроме тебя? – спрашиваю я.
– Только Кэтрин. Но, может, в данную минуту она рассказывает об этом Джею. И Шелли.
Мой брат поступил так, как считал нужным. Он заботился обо мне. Оберегал меня.
– Джоад, я справлюсь с этим, – говорю я и промокаю глаза рукавом пальто. – Жаль, что мама не рассказала мне раньше. Хорошо, что она все же это сделала. Теперь я непременно найду своего отца.
– Я знал, что ты вобьешь это себе в голову, – кивает Джоад. – Понимаю, что отговаривать тебя бессмысленно.
– Ты всегда был понятливым, – улыбаюсь я. – Ты ведь отдашь мне дневник, верно?
– Конечно отдам. – Джоад гладит меня по голове. – Но мы должны решить, какой линии придерживаться.
– Ты о чем?
– О том, что эту историю совершенно ни к чему выносить на публику. Мама была брендом нашей компании. И если ее безупречная репутация окажется запятнанной, это может нанести урон деловым интересам.
У меня перехватывает дыхание. Выясняется, что причины, которыми руководствовался мой брат, не так уж благородны. Для него я – досадное пятно на репутации, оскверняющее сияние бренда «Болингер».
Ночью, пока Эндрю спит, я тихонько выскальзываю из кровати, хватаю халат и ноутбук, спускаюсь в гостиную и устраиваюсь на диване. Хочу набрать в поисковике имя Джонни Мэннса и тут обнаруживаю в «Фейсбуке» сообщение от Кэрри Ньюсом. Долго разглядываю фотографию женщины довольно простецкого вида, которая когда-то была моей лучшей подругой.
Бретт Болингер? Моя подруга из Роджерс-Парка, с которой мы расстались много лет назад? Поверить не могу, что ты до сих пор меня помнишь, не говоря уж о том, чтобы отыскать меня в «Фейсбуке»!
У меня столько приятных воспоминаний, связанных с тобой. Это невероятно, но через месяц я собираюсь приехать в Чикаго. 14 ноября Национальная ассоциация социальных работников будет проводить конференцию в отеле «Маккормик». Может, выберешь время пообедать со мной? Или, еще лучше, поужинать? Ох, Бретель, как я рада, что ты меня нашла! Я так по тебе скучала!
Бретель. Так она меня называла, когда мы были детьми. Однажды ей надоело слушать мои жалобы на горькую участь девчонки с мальчишеским именем, и она представила мне на выбор целый список имен:
– Хочешь, буду звать тебе Бретчен? Бретта? Бретани?
В конце концов мы сошлись на Бретель. Это имя вызывало в воображении пряничные домики и очаровательных находчивых детишек. С тех пор так и повелось. Для всех я носила мужское имя Бретт, а моя самая любимая подруга называла меня Бретель.
Как-то раз солнечным осенним утром Кэрри сообщила, что ее мама получила приглашение преподавать в университете Висконсина. В своих форменных клетчатых юбках и белых блузках мы брели по аллее, ведущей в Академию Лойолы, школу, где мы обе учились. Кажется, я до сих пор слышу, как шуршали сухие листья у нас под ногами, вижу золотисто-красный балдахин ветвей над нашими головами. До сих пор чувствую боль, которая пронзила меня, когда я узнала, что скоро расстанусь с Кэрри. Даже теперь, столько лет спустя, отзвуки этой боли заставляют ныть сердце.
– Сегодня вечером я ужинаю с папой, – сообщила я.
– Здорово! – воскликнула Кэрри, неизменно переживавшая мои проблемы, как свои. – Наверняка он по тебе соскучился.
– Может быть, – пожала я плечами и разворошила ногой кучу опавших листьев.
Некоторое время мы шли в молчании. Потом Кэрри повернулась ко мне:
– Бретт, мы переезжаем в другой город.
В тот раз она не стала называть меня Бретель. Испуганная, я заглянула ей в лицо. В глазах Кэрри стояли слезы. Тем не менее я отказывалась верить своим ушам.
– Шутишь?
– И не думаю. – Кэрри громко шмыгнула носом.
– Высокий класс! – воскликнула я.
Мы одновременно прыснули со смеху и еще долго смеялись, осыпая друг друга сухими листьями. Когда приступ буйного веселья наконец прошел, мы молча уставились друг на друга.
– Пожалуйста, скажи, что вы никуда не уезжаете! – взмолилась я.
– Уезжаем, Бретт. Я сама ужасно расстроена, но это так.
В тот день мой мир потерпел крушение. По крайней мере, так мне казалось. Моя лучшая подруга, которая читала мои мысли, разделяла мои желания, хохотала над моими незамысловатыми шутками, собиралась меня покинуть. Мэдисон был так же далек от Роджерс-Парка, как и Узбекистан. Пять недель спустя я, стоя на ступенях крыльца опустевшего дома Кэрри, махала рукой вслед отъезжающей машине. В первый год разлуки мы писали друг другу часто, как верные любовники. А потом она приехала ко мне на уик-энд, и после этой встречи мы перестали общаться. До сих пор не могу простить себе того, что сделала тогда. Никого из новых своих друзей я не смогла полюбить так, как любила Кэрри Ньюсом.
