Безумие это было, само собой, проделкой Афродиты. Ей не нравилось, что один из красивейших и способных молодых людей у нее на острове решил отвернуться от любви. К тому же его прибрежная обитель располагалась как раз в том самом месте, где Афродита сошла на берег после рождения в волнах, — и, рассудила она, это место обязано источать любвеобильность с особой силой. Любовь и красота, как многие из нас обнаруживают в течение жизни, — безжалостны, бестрепетны и беспардонны.
Дни и ночи напролет трудился Пигмалион в приступе творчества, буквально энтузиазма. Поколения художников в любых жанрах знают этот мучительный, задышливый восторг вдохновения, охвативший Пигмалиона. Ни единой мысли о еде и питье — да и вообще ни единой осознанной мысли — не навестило его ум, он лишь тюкал, стучал и напевал себе под нос.
И вот наконец, когда розовый румянец Эос и перламутровая вспышка света на востоке возвестили о начале пятого дня непрерывной работы, Пигмалион отступил с чудесным знанием, какое доступно лишь истинным художникам: да, наконец-то работа неизъяснимо завершена.
Он едва осмеливался поднять взгляд. До сих пор он трудился вблизи от камня, работал над нюансами — очертания фигуры существовали в некоем темном недосягаемом углу его ума. Впервые мог он теперь осмотреть все целиком. Пигмалион глубоко вздохнул и глянул.
Потрясенно вскрикнув, выронил резец.
От утонченно выделанных пальцев на ногах до безупречно вырезанных цветов, венчавших локоны на голове, эта скульптура была непревзойденно лучшим из всех его творений. Более того, это совершенно точно было великолепнейшее произведение искусства в истории мироздания. Для Пигмалиона как для истинного художника это означало, что скульптура была красивее, чем любой человек, когда-либо живший на Земле, ибо Пигмалион знал, что искусство всегда превосходит лучшее, на что способна природа.
Однако видел он, что фигура, которую он вытесал в мраморе посредством своего зачарованного воображения, была больше, чем самая абсолютно прекрасная вещь на свете. Она была настоящей. Для Пигмалиона она была подлиннее, чем кровля у него над головой и пол под ногами.
Сердце у скульптора колотилось, зрачки расширились, дыхание участилось, а самая суть его существа встрепенулась мощно и тревожно. Счастье и боль — одновременно. Любовь.
Выражение лица и поза девушки — которую следовало назвать Галатеей, понял он, поскольку ее мраморная неотразимость была белой, как молоко, — запечатлели утонченную нерешительность между пробуждением и изумлением. Она, казалось, слегка удивлялась, будто затаила дыхание. При виде чего? Красоты мира? Обаяния молодого художника, жадно пожиравшего ее глазами? Ее черты были пропорциональны и безупречны, но так бывает у многих девушек. Имелось в ней нечто большее, чем обыденная привлекательность. Внутренняя красота души струилась из глубины ее. Силуэт был стремительно, сражающе, сумасводяще сглаженным, смягченным, соблазнительным. Груди словно бы тихонько вздымались, а нагота добавляла обворожительности тому, как рука ее прикасалась к горлу — в жесте трогательной застенчивой тревоги.
Пигмалион обошел ее, чтобы осмотреть восхитительную щедрость изгибов ее ягодиц и великолепную полноту бедер. Осмелится ли он налагать руки на эту плоть? Потянулся — бережно, чтобы не поранить. Но пальцы столкнулись с холодным мрамором. Твердым, неподатливым мрамором. На глаз и до самой своей глубины Галатея казалась проворной, теплой и живой, но ласкавшим ее рукам Пигмалиона, его любящей щеке, прижатой к ее боку, она оставалась холодной, как смерть.
Он одновременно ощущал себя больным и заряженным жизнью до краев. Он скакал. Кричал в голос. Стонал. Смеялся. Пел. Клял. Выказывал все буйство, безумие, ярость, восторг и отчаяние бурно и устрашающе влюбленного юноши.
Наконец он бросился к Галатее, обхватил ее руками и ногами, терся о нее носом, целовал, тискал и мял ее, пока все внутри у него не полыхнуло пожаром.
Безумие, поглотившее его душу, после первого припадка не успокоилось. Он посвятил себя Галатее со всем пылом и внимательной нежностью истинного влюбленного. Он придумывал ей нежные прозвища. Ходил на рынок и там покупал ей платья, венки и милые безделушки. Украшал ее руки браслетами и кольцами, шею ожерельями и подвесками из яшмы и жемчуга. Приобрел ложе и отделал его шелками тирского пурпура. Укладывал ее и пел ей баллады. Как почти из всех великих художников в визуальных искусствах, музыкант из него вышел неумелый, а поэт — жалкий.
Его любовь была страстной и щедрой, но — если не считать его горячечного воображения в самых оптимистических случаях, — совершенно безответной. Ухаживание получалось односторонним, и в глубине своего разрывавшегося сердца он это понимал.
Пришло время праздника Афродиты. Пигмалион на прощание поцеловал холодную, но прекрасную Галатею и вышел из дома. Весь Кипр и тысячи гостей с континента собрались в Амафунте на ежегодные торжества. Просторную площадь перед храмом заполонили паломники, пришедшие помолиться богине любви и красоты об успехах в сердечных делах. В жертву принесли увешанных гирляндами телок, воздух густел от ладана, а все колонны в храме увили цветами. Молитвы возносились наперебой, скороговоркой, громко:
— Пошли мне жену. — Пошли мне мужа.
— Пусть у меня лучше получается.
— Угомони меня.
— Забери у меня эти чувства.
— Пусть Менандр в меня влюбится.
— Пусть Ксантиппа перестанет мне изменять.
Просительные вопли и стоны гудели в воздухе.
Пигмалион слепо протолкался между продавцами и просителями. Добрался до ворот храма, подкупил охрану, улестил жриц и наконец оказался во внутреннем чертоге, где перед статуей Афродиты дозволялось молиться только богатейшим и влиятельнейшим гражданам. Пигмалион пал перед ней на колени.
— Великая богиня любви, — прошептал он. — Сказано, что в день твоих торжеств ты исполняешь желания пылких влюбленных. Исполни желание бедного художника, молящего тебя, если можно…
У алтарного придела важные мужчины и женщины лопотали свои молитвы Афродите, и хотя вероятность, что его подслушают, была невелика, из некой скромности или стыда Пигмалион свое истинное желание выговорить не смог.
— …бедного художника, что молит тебя, если можно, предоставить ему настоящую живую девушку, но в точности такую же, как он изваял в мраморе. Позволь это, устрашающая богиня, и ты навеки завоюешь себе преданного раба, чьи жизнь и искусство будут посвящены служению и воспеванию любви.
Афродита слушала эту молитву и веселилась. Она прекрасно понимала, чего на самом деле хочет Пигмалион. Свечи на алтаре перед ним вспыхнули и девять раз вознеслись ввысь.
Пигмалион помчался домой. До самой своей смерти не мог он поведать ни о пути назад, ни о том, сколько времени этот путь занял. Несясь домой, он, возможно, сбил с ног человека — или сорок человек.
Безжизненная статуя лежит на своем роскошном ложе в точности так же, как он ее оставил. Никогда прежде эта вырезанная фигура не казалась менее досягаемой или более льдисто-далекой. И все же, обуянный верой и безумной яростью влюбленного, Пигмалион опускается на колени и целует холодный лоб. Раз, другой… двадцать раз. Целует шею, щеки… и… погодите! Огонь ли его поцелуев согрел мрамор или Пигмалион чувствует, как поднимается под его жадными губами тепло? У него получается! От касаний его рта неподатливый камень размягчается в плоть, в стремительную, теплую, упоительную плоть!
