— Ну ты и циник.
— Я восстаю над миром с первым лучом солнца и вижу, чем люди заняты до рассвета. Это не цинизм — это реализм.
— Но ты не знаешь Прокриду, — настаивал Кефал. — Она не как все остальные. Она верная и честная.
— Пф! Да она у тебя за спиной запрыгнет в койку с кем угодно. Я тебе так скажу… — Эос остановилась, будто ее вдруг осенило. — А что если ты с ней увидишься под личиной, а? Проявишь пыл, осыплешь ее комплиментами, скажешь, что любишь ее, предложишь украшеньице-другое — как пить дать, повиснет на тебе.
— Ни за что!
— Как хочешь, но… — Эос пожала плечами и показала на обочину, вдоль которой они шли. — Ой, смотри, целая груда одежды и шлем. Представляешь, если б у тебя еще и борода была…
Эос исчезла, и в тот самый миг Кефал обнаружил, что у него и впрямь борода. Набор одежды, необъяснимо возникший у дороги, словно бы влек Кефала к себе.
Вопреки его возражениям слова Эос посеяли зерно сомнения. Облачаясь в этот нелепый костюм, Кефал говорил себе, что сомнению этому не поддастся, что так он покажет Эос, до чего ошибочен ее цинизм. Они с Прокридой воззовут к ней ближайшим утром, когда небо порозовеет: «До чего ж неправа ты, богиня Луны! — воскликнут они. — Как мало ты понимаешь во влюбленном смертном сердце». Что-нибудь в этом духе. Поделом ей будет.
Вскоре Прокрида открыла дверь пригожему чужаку-бородачу в шлеме и хламиде. Вид у Прокриды был несколько осунувшийся и истомленный. Внезапное и необъяснимое исчезновение супруга оказалось тяжелым ударом. Впрочем, не успела она спросить у гостя, чего ему надо, Кефал протиснулся в дом и отпустил слуг.
— Ты очень красивая женщина, — сказал он с густым фракийским акцентом.
Прокрида вспыхнула:
— Сударь, я должна…
— Ну же, давай посидим на ложе.
— Вот правда, не могу…
— Иди же, никто не смотрит.
Она понимала, что такое поведение — уже на грани нежелательного по законам ксении, однако послушалась. Мужчина вел себя так настырно.
— Чего это подобная красавица сидит одна-одинешенька в таком громадном доме? — Кефал взял из медной чаши смокву, похотливо откусил и поднес оставшуюся сочную мягкую половинку к лицу Прокриды
[211].
— Сударь!
Прокрида разомкнула губы, чтобы отчитать его, и Кефал затолкал ей в рот рыхлую смокву.
— От такого зрелища сами боги воспламенились бы, — проговорил он. — Будь моей!
— Я замужем! — попыталась она произнести сквозь мякоть и зернышки.
— Замужем? Это еще что? Я богач, я одарю тебя любыми драгоценностями или украшениями, какие пожелаешь, только отдайся. Ты такая красивая. И я люблю тебя.
Прокрида замерла. Может, пыталась проглотить остатки смоквы. Может, ее искусило предложение драгоценностей. Вероятно, ее тронуло столь внезапное и пылкое предложение любви. Пауза оказалась достаточно долгой, и Кефал в ярости вскочил, сбросил свой наряд и явил себя.
— Что ж! — загремел он. — Вот, значит, что происходит, когда ты остаешься одна! Бесчестная предательница!
Прокрида глазам своим не поверила:
— Кефал? Ты ли это?
— Да! Да, это твой несчастный супруг! Вот как ты ведешь себя, как меня нет рядом. Уйди! С глаз моих долой, неверная Прокрида. Пошла вон!
Он ринулся к ней, потрясая кулаком, и Прокрида в ужасе бежала. Прочь из дома, в лес, не останавливаясь, пока не упала от усталости на опушке рощи, священной для Артемиды.
Наутро богиня обнаружила Прокриду простертой и выудила из нее историю произошедшего.
Год и день прожила Прокрида у богини-охотницы, среди ее свиты свирепых дев, но дальше уже не смогла.
— Артемида, ты заботилась обо мне, учила меня искусствам охоты и показала мне, как всегда следует избегать мужчин. Однако врать тебе я не могу: в сердце своем я люблю супруга Кефала как и прежде. Он скверно обошелся со мной, но это все от его великой любви ко мне, и я жажду простить его и пасть к нему в объятия, вновь стать ему женой.
Артемиде жаль было отпускать ее, но у нее в тот день оказалось милостивое настроение. Она не только отпустила Прокриду к мужу, не выколов ей глаза предварительно и не скормив ее свиньям (подобные поступки ей были вовсе не чужды), но и наделила ее двумя замечательными дарами, чтобы Прокрида поднесла их мужу в знак примирения.
Лелап и Алопекс Теумесиос
Среди даров, которые Прокрида получила от Артемиды, оказался замечательный пес по кличке ЛЕЛАП, наделенный силой поймать кого угодно — абсолютно кого угодно, если Лелап бросится в погоню. Отправь его по следу оленя, вепря, медведя, льва или даже человека — и Лелап всегда настигнет добычу. Второй подарок, не меньшей ценности, — копье, всегда попадающее в цель. Кто бы ни владел этими псом и копьем, мог по праву считаться величайшим смертным охотником на свете. Немудрено, что Кефал обрадовался жене, нагруженной такими дарами, и впустил ее к очагу и в объятия, под кров и на кровать.
Репутация Кефала крепла день ото дня — байки о его охотничьих умениях пересказывали благоговейным шепотом от царства к царству. Новости добрались до фиванского регента КРЕОНА
[212]. Как это часто бывало в дикой истории Фив, они в ту пору страдали от напасти, на сей раз — в виде лютой лисицы, которую местные называли Кадмейской бесовкой, а по всему греческому миру она страшила людей под именем АЛОПЕКС ТЕУМЕСИОС, Тевмесской лисицы, разбойницы, наделенной божественным даром никогда не быть пойманной, сколько б собак, лошадей или людей ни шло по ее следу или ни лежало в засаде, чтобы поймать ее в ловушку. Считалось, что этот лисий ужас натравил на них Дионис, все еще алкавший покарать город, изгнавший и насмехавшийся над матерью винного бога Семелой.
Креон, все более отчаиваясь, услыхал байку о едва ли не сверхъестественных дарах, которыми располагал Кефал, о его чудо-псе Лелапе, и послал весточку в Афины с мольбами одолжить собаку. Кефал с готовностью дал Креону свою чудесную гончую, и та вскоре напала на след лисы.
