— По-моему, не нужны ему деньги, — сказала Мариса. — Правда?
— Правда, — сказал я.
— Мне кажется, он хочет чего-то большего. Я права?
— Права, — сказал я.
— Нечто большее, чем просто деньги, для меня сейчас слишком, — сказал Уильям.
Я отхлебнул капуччино и, поперхнувшись, выплюнул обратно в чашку.
— Это не кардамон, — сказала Мариса.
— Похоже на кровь, — сказал Лем.
Мне отвели гостевую комнату.
«Комнату вины», как, я слышал, из холла ее назвал Уильям. Над шепотом ему бы еще поработать.
Его инвестиционный портфель в полном порядке, сказал он, даже после «жестокого апреля», этой биржевой паники прошлой весной, так что о расходах мне волноваться не стоит. Кроме того, у него состоялся небольшой разговорчик с Леоном Голдфарбом. Договоренности по облегчению кое-каких индивидуальных и коллективных тягот будут заключены в ближайшем будущем.
— И что это значит?
— Это ты мне скажи, — сказал Уильям. — Похоже на еврейские разговорчики.
— Полегче, — сказал я.
— Не будь ребенком, — сказал Уильям. — Мой дядя прятал жидов в Роттердаме.
— Ты не рассказывал.
— А ты не спрашивал.
— В какой период войны это было?
— Какой еще войны? Это было в начале семидесятых.
Комната вины была хорошей комнатой.
Мне выдали свежие цветы, свежее постельное белье, свежие фрукты, аудиокассеты с приливами и тайфунами, водопадами, бурями — естественными звуками для того, чтобы подтвердить собственный статус капельки в нескончаемом ливне. Мне выдали спутниковое телевидение, универсальный дистанционный пульт, даже диктофон для записи прощальных слов — на случай, если меня подведет рука.
Кроме того, у моего одра сидела дочь, которая читала мне вслух результаты матчей и стихи. Математические выкладки того и другого я не понимал, но голос Фионы как-то приглушал боль. А может, и таблетки.
Я чувствовал, как между Лемом и моей маленькой девочкой происходило нечто страстное. От этой мысли мне становилось радостно. Мне нравилось представлять их в дальних комнатах, где они делились своими секретами, хвастались родинками, скакали в свое душевное юное будущее. Дом Уильяма был огромен, так что я никогда в тех комнатах не был. По большей части я был прикован к постели или, когда румянец позволял, на кресле-каталке подъезжал к столу, где мог посидеть с ними пару минут, изображая восторг от еды.
Я умирал красиво: в зеркале наблюдалось некое предсмертное сияние, будто бы специально для телевидения. Я был готов осветить землю любовью и прощением и умереть с широкой и мудрой улыбкой на лице. Ангелы в рабочих свитерочках вознесут мою душу к райским кущам. Возможно, душа моя при случае вернется, потрясет всю мою семью, и та изменится к лучшему. Я разобью вазу или сожгу занавеску, и Фиона поймет, наконец, что никотин вызывает физиологическую зависимость, а секс с футбольным тренером может иметь неприятные последствия.
Пихая ложечку с бульоном мне сквозь стиснутые зубы, Мариса решила сообщить, что Фиона, по ее мнению, перестала быть отчужденной.
— Она расцветает, — сказала Мариса.
— Она выросла, — сказал я.
— Лем кажется приличным мальчиком.
— У него доброе сердце.
— Хотя он странноватый, — сказала Мариса. — Он принимает наркотики?
— Как правило, — сказал я.
— Но люди, наверное, могут измениться.
— А я?
— Что ты?
— Изменился?
— Я вижу это гиперболой, — сказала Мариса. — Такая траектория.
— Правда?
— Может, и нет, — сказала Мариса. — Но иногда все дело в том, как ты преобразуешь людей вокруг себя. Кому-то когда-то приходится быть посланником.
— Это я?
— Нет, — сказала Мариса.
— Кто же я тогда?
— Ты Стив.
— Я отказываюсь, — сказал я. — А жизнь как раз отказывается от меня.
— Может, это не отказ, Стив, — сказала Мариса. — Может, есть некая высшая сила, и у нее, или у него, или у этого есть на твой счет планы.
— Ты сама в это веришь?
— Нет, — ответила Мариса.
— Ван Винки, — позвал Лем от дверей.
— Крага, — ответил я.
Лем присел рядом и потрепал меня по подбородку.
— Я просто хочу сказать: что бы ни случилось, я позабочусь о Фионе. Не хочу, чтоб ты о ней беспокоился.
— Мы знаем, что должно случиться.
— Так или иначе, — сказал Лем.
— Ладно, — ответил я, — так или иначе.
— Морфия хочешь?
— Да нет, нормально.
— Тогда не против, если я сам поставлюсь? — спросил Лем. — Стресс, понимаешь? Отец моей девчонки умирает.
— Ладно, — сказал я, — и мне тогда заряди.
Время от времени навестить меня заявлялись Философ и Механик. Промежуточная поддержка, как назвал это Механик.
Организация отбытия, сказал Философ.
После последнего медосмотра прошло почти два года.
— Помнишь, когда мы продиагностировали тебя в первый раз? — спросил Философ.
— Конечно.
— Дни зеленой юности.
Это было время благодарственных подношений, воспоминаний, прощаний, пожеланий удачи.
Уильям Удовлетворитель жаждал отпущения грехов.
— То, что произошло между нами с Марисой, — мы знаем, как много боли мы тебе причинили. Очень трагично, когда счастье одних причиняет другим страдания.
— Все нормально.
— Мы счастливы, — сказал он.
— Я знаю.
— Но тебе от этого больно.
— Да, больно.
— Вот-вот, — сказал он, — я просто хотел удостовериться.
Философ и Механик сказали, что это может произойти в любой день. Нет никакой возможности рассчитать. По их расчетам выходило, что никаких расчетов быть не может. А я — я был в прекрасном настроении, боль медленно угасала, в венах — новые ощущения, где-то в глубине ползала жизнь. Люди будут разочарованы. Я начал понемножку трепетать ресницами, оттачивать ослабшую хватку, бормотать загадочные фразы, перемешанные с обрывками моей крошечной истории: детский лепет в духе бреда Голландца Шульца
[28] и бойни в гнездах на березах.
