Эстелль Бёрк. Освистанная балерина. Она остервенело грызла заусенец на большом пальце.
— Ничего это не значит, — сказал я. — Вот надо это делать прямо сейчас?
— Монстр стыда у Вена встал на дыбы, — сказала Эстелль. — А такое не выбирают.
— Спасибо, Эстелль, — сказал Вен.
— Да, спасибо тебе, — сказал я, — за минет, который Вену сейчас сделают.
— Эй! — сказала Эстелль. — В смысле — сделает кто?
Она выплюнула заусенец мне на колено.
— Все нормально, — сказал Вен.
— Какой, на хер, нормально? — сказала Эстелль. — Я чувствую, что меня сильно кинули.
— Я понимаю твое чувство, — сказал Вен, — и понимаю ярость Стива. Хоть и не могу ей потворствовать.
— А я вот не так хорошо себя чувствую, — сказал я.
— В каком смысле? — спросил Вен.
У меня имелся сравнительно безрассудный ответ, пока я не сверзился со стула.
— Стив? — сказал Вен.
— Я не Стив, — ответил я с пола.
— Тогда кто? — спросил Лем.
— Джон Кью Пилятствоу.
— Это валлийское имя? — спросила Эстелль. — Мой первый муж был из Уэльса.
— Я рагуище, — сказал я.
И все уставились на меня.
Вен довел меня до моей двери.
— Вам стоит воздержаться от падений, — сказал он. — Этим вы сводите на нет успешность выздоровления.
Лем сидел внутри на полу у кровати, роясь в катышках пыли.
— Что здесь происходит? — спросил я.
— Ничего, — ответил Лем. — Я закинул перкодан.
— Где ты взял перкодан?
— У твоего дружка, сиделки Дональда. У доброго заботливого Дональда.
— Я еду домой, Лем, — сказал я. — Жить или умирать, но я еду домой.
— Пожалуй что умирать, — сказал Лем.
— И ты поедешь со мной.
— Не могу, — ответил Лем. — Я же сельский парнишка.
— Ты урод, Лем. Неудачный результат психосоциального эксперимента.
— У меня все не так плохо. Я понимаю шутки по телевизору.
— Сейчас нам надо держаться вместе.
— Сейчас мне надо найти перкоданки, которые я закинул.
— Никуда ты их не закидывал. Теперь никто ничего не закидывает.
— Тогда это что? — спросил Лем.
Мы закинулись пилюлями по-настоящему, открыли желе со взбитыми сливками. Потом вкатили в палату телевизор из телевизионного холла.
— Я это уже видел, — сказал я.
— Смотри не испохабь, — сказал Лем.
Землеройки жевали сэндвичи и умирали толпами. Ведущий программы стоял в кафельном тоннеле и рыдал.
— Люди перемалывались, — сказал он, — в мелкое зерно.
КЛАСС № 6
Автобусом мы поехали в город — на деньги за машинное масло. В автобусе показывали замечательное кино. О самолетах, которые падают с неба. Самолеты падали, корабли тонули, как тут было не занервничать? Автобусы съезжали, по большей части, в кюветы или обваливались с горных вершин в гористых странах, и выживали только цыплята. Но цыплят погребало обвалами. Обвалы вызывали наводнения. Реки выходили из берегов, целые деревни смывало с лица земли. Ужас, ужас. Эти чертовы страны экспортировали ужас, их следовало остановить. Возможно, даже, завоевать.
Я поделился беспокойством с Лемом.
— Да ты лишился своего долбаного рассудка, — сказал он, — это все ПОСИВ. Эта штука жрет на закуску твою способность рассуждать здраво.
— Я в отличной форме, — сказал я.
Но я снова чувствовал прострелы и дрожь. Все органы ходили ходуном, боль разливалась по венам. Лем заныкал перкодан в напузник. Я закинулся, и меня вновь настигли цыплята.
Мы прибыли на автобусный терминал Портового управления
[27] на закате. Копоть дома развеселила меня не по-детски. Я провел Лема через толпу.
— Как насчет пип-шоу?
— Это все детские штучки, — сказал я.
— Как детское порно?
— Вроде того.
Я затолкал его в городскую электричку.
— Невнятное, суетливое человечество, — сказал Лем.
— Твою мать, сядь уже, — сказал я.
Возле нас, схватившись за поручень, стоял мужик. Потом сбросил штаны и, кряхтя, присел на корточки.
— Негде мне сегодня гадить, — сказал он. — Вы не знаете местечка, чтобы мне сегодня погадить?
Он протянул шляпу.
— А вы когда-нибудь это делали по-настоящему? — спросил его Лем.
— Что — это?
— Ну, срали в электричке.
— Какая мерзость, — сказал мужик.
Похоже, над моим старым домом потрудились. Снаружи обставили лестницами и высокими коробами с камнями. Наш район уже какое-то время разваливался. Горгульи, отваливаясь вместе с куском дома, частенько придавливали школьниц. Добротный ужастик местного разлива, но люди все равно предпочитали импорт. Мой старый сосед, архитектор, всякий раз выходя из дома, надевал каску. А нас звал приманкой для карниза.
Мы с Лемом вошли в вестибюль и стали ждать лифта.
— Ты не поверишь, — сказал Лем, — но я ни разу не был в такой штуковине.
— В лифте?
— Люди в них трахаются, правда?
— Постоянно.
Мы вошли в лифт вместе с пожилой дамой, которую я в свое время мыл в ванной.
— Хильда, — сказал я.
— Хильда умерла, — ответила дама. — Я ее мама.
Дверь моей квартиры перекрасили. За ней кто-то слэпом на басу играл гаммы. Я постучал, и дверь открыла женщина в триплексных очках с платиновой оправой. В руках она держала баночку с мазью. На этикетке стояла надпись: «Радикальный Бальзам». Она мазнула им губы.
— Чего? — спросила она.
— Я здесь живу, — ответил я.
— Путешественник во времени, что ли?
— Не понял.
— Наверное, вы жили здесь раньше.
— Очень умно, — сказал я. — Как вы сюда попали?
— Мне дал ключ управляющий.
Девушка с радикальным бальзамом скрылась внутри и вынырнула вновь с картонной коробкой. Там были мои «Евреи свинга», спортивный костюм Кадахи, несколько перечниц, скрепленных резинкой.
— Ваше?
— Да.
— Сама не знаю, зачем я это хранила. Ни по какому закону не обязана. И сколько месяцев заработал Бенни Гудман?
