— Я хорошо себя чувствую, — сказал я. — На самом деле для мертвеца я в отличной форме.
— Это из какой-то песни? — спросила Фиона.
— Может быть, — ответил я. — Может, я напишу песню.
— Мне пора, — заторопилась Фиона. — Я позже проверю, как у тебя дела.
— То есть проверишь, не умер ли.
Я был плохим человеком. Плохим мужем. Плохим папой. Точнее, даже не плохим. Меньше чем плохим, а это гораздо хуже. Но я заплатил за все. Точнее, я все еще платил за все.
— Пожалуйста, папочка, не надо так говорить, — сказала Фиона. — А что, если мы сейчас разговариваем в последний раз?
Она повесила трубку на слове «раз». Типично для ее отчужденности. Типично для ее неверия. Я решил, что она решила, что это какая-то песня или игра. А как иначе, если тебе тринадцать и в тестах ты лишь чуточку не добираешь до гения? Когда ей придется выбирать костюм, в котором меня похоронят, — тогда и поверит. Когда ей придется выбирать урну, в которую ссыпят мои сгоревшие кости.
Будни я проводил в клинике. Философ и Механик хотели встречаться со мной как можно чаще, ведь я был особым случаем. Моя болезнь уже начала способствовать их карьере. Они работали над книгой по мотивам моего вскрытия.
— Выглядите великолепно, — сказал Механик. — Великолепно выглядит, правда?
— Блистательно, — сказал Философ. — Так и светится от этого таинственного разложения.
Мы сидели на мягких диванах в холле Салона Особых Случаев. Человек в черном мясницком переднике принес нам чай и лимонный пирог.
— А здесь где-нибудь можно выпить?
— Официально — нет, — сказал Философ, — но здесь можно.
Он достал из кармана куртки бронзовую фляжку.
— Бренди? — спросил я, понюхав содержимое.
— Коньяк, — ответил Философ. — Плюс щепотка метамфетамина.
— Расскажите нам, — сказал Механик, — как вы справляетесь с эмоциональным потрясением, связанным с вашим нынешним состоянием? Как вы живете, зная, что умираете?
— А вы как? — ответил я.
Оба покивали, что-то пробубнили и что-то записали в своих блокнотах.
— Что? — спросил я. — Что вы делаете?
— Не знаю, что делает он, — сказал Философ. — А я просто делаю кое-какие заметки под грифом «совершенно секретно».
Оба они были ублюдками, но иногда мне казалось, что Философ еще и мудак.
— Вы уже сделали анализы?
— Это какие же? — спросил Механик.
— Те, что, по вашим словам, вы собирались сделать, чтобы точнее знать, сколько мне осталось.
— Остается, — сказал Механик. — Вы еще не умерли.
— Простите? — сказал я.
— Потрясающе, — сказал Философ.
— Мы провели анализы, — сказал Механик. — И, честно говоря, теперь мы в еще большем замешательстве. Увы, я не могу ничего добавить к тому, что мы уже сказали. Вы умираете. Умираете очень быстро. Все остальное для нас загадка, которую мы более детально исследуем в нашей будущей книге.
— Ваша книга, — сказал я. — На хер она мне не усралась. Что насчет лекарства?
— Лекарства от чего?
— Вы прекрасно знаете, что у этого нет названия, черт побери, — сказал я. — Вы сами не дали ему никакого названия.
— Видите, в чем проблема, — сказал Философ. — Кто выделит нам время, деньги и оборудование, чтобы мы нашли средство от безымянного заболевания, которым страдает один человек? Что нам делать — давать гала-представления для сбора средств на Борьбу за Спасение Стива от Какогототамита? Кстати, как вам мой самогон? «Качели» придают ему особый вкус, правда?
— Я не Стив.
— Не спорю, но все же ответьте.
— Нам нужны клиенты, — сказал Механик. — Или пациенты, если угодно. А пока их нет, я не знаю, что вам сказать. Мы сделаем все, что сможем.
— Все, что в наших силах.
— Что в нашей компетенции.
— На что хватит знаний.
Моя дочь отчуждена, бывшую жену стащили, сам я вот-вот загнусь от скоротечного Какогототамита. И я решил, учитывая такой жесткий и бессмысленный цейтнот, что пора грешить.
Грешить — значит веселиться, безобидно.
У Философа я купил кокаину фармацевтического качества. Механик дал мне телефон и сказал, что нужно спросить Грету или Клариссу.
Я позвонил Грете.
Грета привела с собой Клариссу.
Обе они были высокими и тощими, одна с волосами цвета кости, другая — пепла.
Обе они были профессионально, аномально восхитительными.
— Поцелуйте мертвеца! — сказал я, срывая с себя халат. — Приласкайте его прекрасные формы.
Несколько дней мы провели резвясь, сося, фыркая, тяжело дыша и повизгивая. Мы заказывали обеды на дом — индийскую кухню, китайскую. Грета, подающий надежды драматург, ставила с нами избранные отрывки из Аристофана. Кларисса раскрасила мои колени для исполнения ритуального танца, который мы сами изобрели. Мы строили города из палочек от леденцов, арахисовой скорлупы и сливочной помадки. Мы изобрели игру: мне завязывали глаза и женщины по очереди мочились мне в глотку, а я с завязанными глазами должен был угадать каждую только по аромату.
Это было просто, учитывая любовь Греты к соку пырея.
В последний день, когда взошло солнце, меня растолкала Кларисса.
— Пора платить, — сказала она.
Я решил, что очень неплохо потратил деньги. Что такое семьдесят три тысячи долларов для парня, больного Какимтотамитом?
Остаток утра я провел, думая о том, как сказать Фионе, что теперь у нее есть официальная причина обратиться за социальными дотациями.
А потом раздался стук дверного кольца.
— Тебе станет лучше, как только они придумают название, — сказал Кадахи.
Он стоял у меня в кухне и размешивал чай — огромный человек в спортивном костюме с неоновыми вставками.
Когда-то он был капитаном национальной сборной по толканию ядра.
— Мне плевать на название, — сказал я. — Я просто хочу жить.
— Я тоже хочу, чтобы ты жил, дружище, — сказал Кадахи. — Поверь мне.
— Я тебе верю, — сказал я.
Кадахи был самым древним моим другом. Самым лучшим и самым закадычным. Может, временами мы разбегались, я — во мрак за дымчатыми стеклами корпоративной жизни, Кадахи — в свои далекоидущие деловые предприятия, заключавшиеся в импорте заграничных невест, но мы никогда не позволяли нити нашей дружбы оборваться. Для этого между нами было слишком много правды и недостаточно слов.
Мы вместе бегали по свекольным полям и пустырям нашего детства, спали во дворе под звездами, удирали ночью в лес, прихватив бутылку семейного виски. Мы выжигали городские березы самодельными огнеметами — жгли коконы шелкопряда. Мы называли это Мотылькост. Мы стояли за сараем и слушали, как среди грохота грабель и банок с краской наши отцы выясняли, кто из них — мужик круче.
