2. Провождение определенного времени на трансопажити обязательно.
3. Рутина священна, молитвы обесценены.
4. Телевизоры, радиоприемники и любые другие устройства, созданные для обмена информацией с внешним миром, категорически запрещены.
5. Бог мертв. Безбожный человек мертв.
6. Насилие встретит решительное насилие.
7. Ты есть ты.
8. Каждому — по его вине, от каждого — по его доходам.
9. Мы — лишь выводок лесных обезьян. Ни один кодекс не нарушен. Нас не освободят ни вера, ни разум. Мы должны смотреть на деревья.
10. Внешний мир уже подсчитал потенциальную стоимость ваших несчастий. Ни одна страна, религия или корпорация вам не друг. Ни один друг вам не друг.
Какие-то влажные щупальца затанцевали у меня в волосах.
— Пора сиять, — сказал Пэриш.
Он вручил мне швабру и показал ведро на колесиках. Вода смердела представлением какого-то химика о лесах. Я вымыл столовую, пытаясь представить себе Новый Улучшенный Лес с Запахом Хвои. Едва антибактериальная кувшинка зацвела у щелочного озера, у меня стало щипать глаза. Я пошел на кухню промыть их и увидел Пэриша, чистившего киви.
— Отличная работа, — сказал Пэриш. — Не забудь пробиться на выходе.
Он показал мне, как это сделать, положил ржаной ломоть в тостер времен Эйзенхауэра. Мы подождали, пока хлеб выскочит. Рядом с дверью висела пробковая доска, к которой был пришпилен пятнистый кусок грубого пробойного хлеба из ржаной муки.
— Беда в том, — сказал он, — что пробойный хлеб гниет.
— Это обычная беда с пробойным хлебом, — ответил я.
По грунтовке я добрался до своего домика и обнаружил там Генриха. Он лежал на моей койке.
— Власть дремлет? — спросил я.
Взгляд его переметнулся с меня на балку.
— Видишь эту веревку? — сказал он.
— Еще вчера ночью заметил.
— Парня звали Венделл. Он тут жил какое-то время. Разумеется, он неправильно рассчитал. И удавился. Так обычно и происходит с такими умельцами. У них нет времени выучиться ремеслу.
— Зачем он это сделал?
— Детский вопрос, Стив, но я попробую ответить. Венделл был рабом. Однако наполовину свободным. Для таких людей боль совершенно невыносима.
— Его семья, наверное, расстроилась.
— Мы были его семьей. Мы расстроились.
Генрих схватился за спинку койки и спрыгнул на пол.
— Твой сосед, — сказал он. — Этот Бобби. Он слишком много говорит. Мне он нравится, но иногда мне кажется, что он никогда не достигнет осознания континуума. За тебя я не беспокоюсь.
— Может, расскажете мне, о чем речь, прежде чем решите не беспокоиться.
— Тут нет никакого секрета, Стив. Ты попробуй вспомнить пару моментов в своей жизни, когда твой страх ушел пообедать. Отличное чувство, правда? А теперь представь, что ты всегда чувствуешь себя именно так.
— Не думаю, что у меня осталось время чувствовать.
— Нэпертон тоже так считал.
— Узрите же, — сказал я, — последующие диагностические процедуры показали, что так оно и было!
Удар Генриха, похоже, достал аж до печени. А потом я изображал некое подобие вальса эмбриона на половицах.
Генрих завис у двери.
— Я не говорю, что это шедевр литературы, — сказал он, — но мы здесь относимся к «Догматам» достаточно серьезно.
Я не слышал, как он ушел.
Ужин в тот вечер состоял из какого-то паскудного рагу: я видел, как Пэриш его готовит — недоваренная морковка и тушенка в слякоти. Мне кажется, он кинул туда и несколько киви.
— Я знаю только, — сказал он, — что в конце дня должен быть котел еды. Я это знаю, а большего мне знать и не нужно.
Я взял себе еды из упомянутого котла.
— Стивио, — позвал Бобби Трубайт. — Давай к нам, за детский столик.
Он сидел с женщиной в кресле-каталке, которую я видел на Первом Зове.
— Это Рени, — сказал Трубайт.
За столом сидел еще один человек — лысеющий, с плохой кожей и, как мне показалось, с двойным подбородком; только потом я заметил у него огромный зоб. Он вырядился каким-то европейским пехотинцем восемнадцатого века — вплоть до коротких штанов и высоких сапог, плюс кожаный патронташ.
— Это ДаШон, — сказал Трубайт. — Он Джексон Уайт.
[13]
— Я же тебе говорил, — вмешался ДаШон. — Я не одобряю этот термин.
Я наклонился к Рени и показал на Дитца, сидевшего рядом с Генрихом у очага.
— Твой дружок тебя прогнал? — спросил я.
— Мой дружок? — переспросила она. — Иди ты на хер.
— Она кусает, — сказал Трубайт. — Но глотает ли?
— И ты иди на хер, Бобби. Мистер Голливуд.
— В рот долбать Голливуд, — сказал Трубайт. — Я не Голливуд.
— Давай попробуем еще раз, — обратился я к Рени. — Я…
— Давай лучше не будем. Я знаю, кто ты, а это не убежище для одиноких сердец, мать их.
— Рени muy sensitivo,
[14] — объяснил Трубайт. — Она знает, что парням нравится ее домогаться: думают, она даст им так, и кажутся себе святыми. Им, блин, чертовски интересно, как это — дрючить красотку-калеку. Черт, даже мне интересно.
— Боб, ты видишь меня насквозь, — сказала Рени. — Я так счастлива, что у меня есть такой представитель. Объяснение моих затруднений обычно очень утомляет.
— Видишь, она обидчивая, — сказал Трубайт.
— Она права, — ответил я.
— Она вот-вот сблюет, — сказала Рени и отъехала от нас, держа миску с рагу на коленях. Мы смотрели, как она стукнулась о ближайший столик, вывернула, выругалась.
— Твоя жалость им не нужна, — сказал ДаШон. — Им нужны пандусы.
— Ей скорее нужны тоннели, — сказал Трубайт. — Влажные теплые тоннели.
— Чего?
— Скажем так, она всерьез арендовала кое-какую собственность на острове Лесбос.
— Рени — лесбиянка, — уточнил ДаШон.
— Да ладно, используй клинический термин.
— А тебе-то чего? — поинтересовался я.
— А мне много чего, — ответил Трубайт. — Ты что, из полиции нравов, что ли? Смотри, если парни хотят ебать друг друга, так по мне — это круто. Это метод Сократа, блин. Но когда баба бабу… Я считаю, что это неприемлемо.
