И вот почему: от Хелл-Гэпа до Гранд-Форкса, тогда простой железнодорожной станции, или депо, было около ста тридцати километров. Расстояние от Хелл-Гэпа до Буасвена, Делорейна, Литтл-Пембины и прочих канадских поселений с обильным снабжением не превышало девяноста пяти. Канадские поселки были предпочтительнее, потому что в Гранд-Форксе не было ничего, тогда как в Буасвене, скажем, и люди, и упряжки находили всё по возможности комфортное.
Сообщение стало настолько регулярным, что дважды в неделю отправлялись повозки, охраняемые самими собственниками. На них, как и в европейском пригородном сообщении, перевозили товары, а при случае и путешественников.
Более того, когда конный курьер почтового ведомства должен был прибыть в Гранд-Форкс во вторник, он добирался до городка в субботу мертвецки пьяным, растеряв по пути добрую часть писем, поэтому каждый предприниматель предпочитал фрахтовать stage-coach
[77], чтобы быстрее и надежнее доставить людей и депеши из Хелл-Гэпа в Канаду или в обратном направлении.
Во Франции подобное событие вызвало бы возмущение общественности и раздраженные крики администрации. В Америке первый попавшийся составит конкуренцию государству и возьмет на себя ответственность за публичную службу.
Какая разница, если дела пойдут хорошо!.. Время – деньги.
Ну вот, в продолжение к сказанному: stage-coach, запряженная четырьмя крепкими лошадьми и нагруженная пассажирами, только что въехала в юго-западный район Черепашьих гор и покатилась по торной дороге, помпезно названной звездной, то есть официально признанной государственной почтовой дорогой.
Стояла ночь, ясная и морозная октябрьская ночь, с гало
[78] вокруг луны и звезд, что было безошибочным признаком приближения бури. Лошади, до той поры бежавшие ровно, шумно задышали и пошли удлиненным шагом, чтобы преодолеть несколько крутых тропинок, за которыми начиналась канадская территория.
Было часов десять. Путешественники, закутавшись в одеяла, дремали, несмотря на тряску и оглушительный шум застекленных дверец, герметически закрывавших старую таратайку.
– Стой! – раздался повелительный голос мужчины, спрятавшегося за стволами деревьев, окаймлявших дорогу.
Кучер, увидев при свете луны ружейный ствол, остановил повозку.
– Высадите пассажиров, – распорядился голос, – и чтобы ни звука, ни жеста!
Кучер передал вожжи сидевшему рядом с ним кондуктору и, ворча, спустился на землю.
– Как же! Стану я сопротивляться этим проклятым desperados…
Путешественники, ничего не слышавшие за лязгом железных колес, к которому примешивалось дребезжание стекол, внезапно проснулись, посчитав, что остановка вызвана обычным дорожным инцидентом. Они оторопели, увидев, как кучер с фонарем в руках открывает дверцу. Они собирались расспросить его, когда кто-то другой, стоявший рядом, оглушительным голосом, заставившим вздрогнуть Автомедона
[79], резко скомандовал:
– Стой! – раздался повелительный голос
– Все на землю, руки из карманов!
В то же время человек высокого роста, с лицом, закрытым черной маской, выставил над фонарем руку с револьвером.
Один из пассажиров инстинктивно протянул руку к заднему карману брюк, где должен был находиться револьвер.
– Если вам дорога жизнь, бросьте это! – закричал обезумевший кучер. – Из-за вас нас всех убьют.
Убежденный его выкриком, мужчина опустил руки, чтобы показать: он прекращает всякое сопротивление. Его спутники, четыре человека, пожали плечами в некоем подобии покорной апатии.
– Спускайтесь! – повелительно повторил голос. – И руки вверх!..
Один за другим пассажиры, освещаемые фонарем, наступали на железную подножку и сходили на землю, подняв ладони на высоту лба, унылой и гротескной походкой пьяного рекрута, двумя руками отдающего честь.
– А между тем, – прошептал один из пассажиров на плохом английском, – их только двое, а нас пятеро. Если бы мы захотели!..
Рука человека в маске тяжело опустилась на плечо говоруна. Тот скорчился под нажимом, как человек, взявшийся перенести слишком тяжелый ящик.
– Тихо, иностранец!
– Иностранец… я польщен… если, конечно, так можно называть туземца с рю дю Май
[80]… Парижанина по происхождению… Иначе говоря, гражданина мира.
– Тише! Еще раз говорю!..
– Ей-богу!.. Вот это кулак!.. А! Их все-таки четверо… Я предпочту это…
Два новых человека в масках, безгласные персонажи, закутанные в длинные плащи, напоминающие одеяние опереточных разбойников, приблизились к экипажу. Они держали карабины у плеча, готовые в любую секунду открыть огонь.
Кучер, повинуясь, без сомнения, неизменному в подобных случаях церемониалу, направил луч своего фонаря на сощурившиеся, оторопевшие лица путешественников, оставляя в тени трагическую группу разбойников.
– Итак, чего же вы хотите? – спросил один из пассажиров скорее раздраженно, чем испуганно.
– Да! – перебил его говорун. – Это же не просто ночное нападение… Надо же сказать людям, что от них требуют… Я-то думал, что такое встречается только в романах, публикуемых на рю дю Круассан!
[81]
– Среди вас находится человек, везущий десять тысяч долларов в купюрах, – медленно и сурово произнес мужчина с револьвером.
– Не я! – поспешил декларировать туземец с рю дю Май, урожденный парижанин, скромно объявивший себя гражданином мира.
– Не вы, – повторил мужчина снисходительно, почти с симпатией… – Не вы, месье француз, ну, а этот… – И он указал кончиком револьвера на человека в каскетке с ушами, одетого в теплый клетчатый костюм.
– Вы лжете! – ответил пассажир в каскетке. – Эти деньги принадлежат государству…
– Я же не сказал, что эта сумма ваша или принадлежит государству… Я просто сказал, что эти деньги находятся у вас. Я требую, чтобы вы положили деньги к моим ногам.
