– Не вижу смысла, с чего вам вздумалось утруждаться, возложив на себя обязанности государственного палача, – говорит он, продолжая гнуть свою линию. – Стоит нам добраться до Санта-Фе, наших пленников предадут военному трибуналу, и наверняка приговорят к расстрелу.
– Очень сильно в этом сомневаюсь, айуданте. Такое могло случиться, когда наша партия только-только взяла верх. Но теперь времена несколько переменились. В горах Монтесумы обстоятельства снова усложняются, и теперь наш достойный вождь Эль-Кохо едва ли осмелится подписать смертный приговор, особенно если в качестве приговоренного выступает такой известный человек как Валериан Миранда.
– Ему суждено умереть?
– Теньенте, обернитесь и посмотрите мне в лицо!
– Слушаюсь, полковник. Но зачем?
– Видите шрам на щеке?
– Конечно.
– Не дон Валериан Миранда нанес эту рану, но он отчасти виновен в том, что я получил ее. Без него та дуэль могла бы кончиться иначе. Вот уже год прошел, как я заработал этот рубец, лишившись одновременно трех зубов. С тех пор это место горит так, как если бы адское пламя прожгло дыру в моей щеке. Затушить этот пожар можно лишь кровью тех, кто его разжег. Миранда – один из виновников. «Ему суждено умереть?» – спрашиваете вы меня. Посмотрите на этот уродливый шрам и в глаз над ним, и сомневаюсь, что у вас появится необходимость задавать этот вопрос снова.
– Но как провернуть такое без скандала? Вы ведь сами говорили, что нам не следует открыто убивать его. Нас могут притянуть к ответу, быть может, самих отдадут под трибунал. Окажи он сопротивление, появился бы предлог…
– Дорогой мой айуданте, не стоит утруждать себя предлогами. У меня есть план, который послужит нам не хуже, а в том, что касается лично меня, даже намного лучше. Как я обещал, вы все узнаете в свое время, и примете участие в его исполнении. Но довольно, мы столько обсуждаем серьезные проблемы, что меня уже мутит. Давайте поговорим о чем-нибудь более легком и приятном: о женщинах, например. Что думаете вы о моей чаровнице?
– Донье Аделе?
– Именно. Кто бы еще мог меня очаровать? Даже от вашего сердца из кремня, и то должны были посыпаться искры при взгляде на нее.
– Определенно, это самая красивая пленница из тех, в поимке которых мне доводилось участвовать.
– Пленница! – ворчит Урага себе под нос. – Хотел бы я, чтоб она была пленницей, только в ином смысле.
Затем по лицу его пробегает тень.
– Какая разница! – продолжает он. – Стоит мне убрать его с моего пути, и я смогу поступать, как захочу. Обойдусь с ней как Тарквиний с Лукрецией
[82], и она подчинится – не как римская матрона, но как мексиканка: увидит, что деваться некуда, и согласится. В чем дело, кабо?
Последний вопрос обращен к капралу, который подъехал и взял под козырек.
– Полковник, альферес прислал меня сообщить, что индеец пропал.
– Как? Мануэль?
– Так точно, полковник.
– Стоять! – командует Урага достаточно громко, чтобы отряд услышал его и замер. Вернувшись к колонне, начальник обращается к младшему лейтенанту: – Что я слышу, альферес?
– Полковник, мы хватились парня, который служил нам проводником. Наверное, он отстал, когда мы проходили через овраг. Индеец был рядом, когда мы покидали дом и по дороге через долину.
– Невелика потеря, – вполголоса говорит Урага, обращаясь к Роблесу. – Мы вызнали от него все, что нас интересовало. И все-таки лучше было бы забрать его с собой. Нет сомнений, пеон улизнул, чтобы провернуть свои делишки: поживиться какой-нибудь мелочевкой, полагаю, и обнаружится на ранчо. Кабо, возьми отделение ребят, вернись в долину и притащи сюда этого лентяя. Поскольку идти я буду медленно, вы без труда нагоните нас к ночному привалу.
Капрал, вызвав, как было велено, отделение, скачет назад к холмам, все еще виднеющимся на горизонте, а отряд продолжает марш. Урага и Роблес снова впереди, и первый продолжает делиться планами со своим particeps criminis
[83].
Доверительный диалог продолжается около часа, затем его нарушает еще один улан. Это седой ветеран, бывший сиболеро
[84], повидавший жизнь в прериях.
– В чем дело, Эрнандес? – спрашивает полковник.
– Сеньор коронель, видите то облако? – говорит солдат, указывая на маленькую черточку на небе, только что появившуюся в северо-восточной его части.
– Облако? Не вижу я никакого облака, разве что ты так называешь то пятнышко на горизонте, едва ли больше моей шляпы размером. Это ты про него?
– Вот именно, полковник. Оно кажется маленьким, но сулит большие беды. Сейчас его едва видно, но через десять минут тучи затянут все небо, и над нами тоже.
– Ты так думаешь? И что же это такое? Эль-Норте?
– Он самый, уверен. Каррамба, мне слишком часто приходилось сталкиваться с ним. Поверьте, полковник, скоро разразится буря.
– В таком случае лучше нам остановиться и найти укрытие. Я не вижу поблизости ничего, под чем могла бы и кошка спрятаться, если не считать той рощицы карликовых дубов. До какой-то степени она защитит нас от напора шторма, и если придется остаться на ночь, даст топливо для костров. Возвращайся к отряду. Скажи альфересу, пусть ведет людей к той роще, и живо. Пусть разбивают палатки. Vaya!
Отставной сиболеро выполняет приказ, унесшись прочь галопом, а полковник и адъютант рысью скачут к купе мэрилендских дубов, отстоящей от линии марша шагов на триста. Это та самая роща, где накануне скрывались Фрэнк Хэмерсли и Уолт Уайлдер.
Добравшись до опушки раньше подчиненных, Урага и Роблес замечают следы двух мулов, и не без некоторого удивления обмениваются парой слов. Но стремительно темнеющее небо отвлекает их мысли в другом направлении, и они начинают выбирать место для палаток. У них их две: одна принадлежащая Ураге, другая, найденная на ранчо – старый шатер Миранды, который тот захватил с собой во время бегства. Он взял его ради удобства сестры, о которой и уланский офицер намерен нежно заботиться.
Обе палатки вскоре разбиты под сенью карликовых дубов. Шатер, как велел Урага, служит прибежищем для пленниц.
Уланы торопливо спешиваются, привязывают коней и готовятся к буре, которая, как обещает бывший сиболеро, будет свирепой. Вскоре они убеждаются, что предсказание исполняется в точности до буквы. Небо, до того сверкающее, как сапфир, и бирюзово-голубое, становится свинцово-серым. Затем оно темнеет, как если бы ночь вдруг опустилась на безжизненную равнину. Воздух, минуту назад нестерпимо горячий, делается холодным, как зимой. Менее чем за двадцать минут термометр падает на сорок с лишним градусов, почти до точки замерзания!
