Из генералов, чьи портреты мы видим в Военной галерее 1812 г., участником тайного (Южного) общества декабристов был один — С.Г. Волконский. Но у шести генералов — героев Отечественной войны (Н.Н. Раевского, П.П. Коновницына, С.Е. Гангеблова, М.Л. Булатова, П.Н. Ивашева, Н.И. Сутгофа) сыновья участвовали в заговоре декабристов или (как двое сыновей Раевского) были причастны к нему. Видимо, по этой причине трое последних из перечисленных генералов не были портретированы для галереи
[898].
В военных госпиталях 1812 г. самоотверженно трудились студенты-медики — главным образом, естественно, дворяне. Только Касимовский госпиталь под Рязанью обслуживали 40 московских студентов. Среди них был четверокурсник Медико-хирургической академии (ее московского отделения) Михаил Андреевич Достоевский — отец писателя
[899].
Итак, дворяне были разные и вели себя по-разному. Но очень многие из них заслужили оценку С.Г. Волконского, который в октябре 1812 г. на вопрос Царя о том, как проявляет себя дворянство, заявил: «Стыжусь, что принадлежу к нему, — было много слов, а на деле ничего»
[900].
Купечество тратило тогда слов меньше, а денег на оборону больше, чем дворянство. Только московские купцы пожертвовали 10 млн руб. (32. Т. 7. С. 635). Но купеческая корысть была не меньше дворянской, ибо купцы поднялись против Наполеона «частью, чтобы избежать разорения, а частью, чтобы обогатиться» (25. Т. 5. С. 116). Жертвуя миллионы, они их вскоре же возвращали, ходко и втридорога сбывая свои товары. Ведь русские патриоты считали тогда долгом чести «покупать только русские товары и только в русских лавках», а французским товарам и лавкам объявляли «патриотический бойкот» (Там же. С. 117, 118). Многие купеческие фирмы (например, знаменитого Ч. Бэрда в Петербурге) так разбогатели на поставках армии, что и «жить пошли после француза» (32. Т. 7. С. 635).
Третье из привилегированных сословий — духовенство — помогало народной войне главным образом «божьим словом», патриотическими молитвами во славу русского оружия и за погибель «антихриста» Наполеона, которого Святейший Синод трижды (в 1806, 1812 и 1815 гг.) предавал анафеме. Не чуждалась церковь и материальных даяний: только в Петербурге к 16 августа 1812 г. она пожертвовала 750 тыс. руб. «на составление ополчения» (14. С. 78–79). Некоторые ее служители участвовали даже в партизанском движении. Но среди духовенства больше, чем в любом другом сословии, оказалось предателей, сознательно — из личной и сословной корысти — переметнувшихся на сторону врага. Святейший Синод констатировал, что «две трети духовенства по могилевской епархии учинили присягу на верность врагу отечества
[901]. Архиепископ Витебский и Могилевский Варлаам повелел тогда всей епархии величать «впредь… в благодарственных ко всевышнему молебствиях вместо императора Александра французского императора и италийского короля великого Наполеона»
[902]. Могилевская епархия не была исключением. В Смоленске духовные отцы города встречали Наполеона с крестом в знак покорности, в Минске епископ служил торжественную обедню в честь завоевателя, а в Подолии и на Волыни священнослужители раздавали своим прихожанам листки с текстом «Отче наш», где «вместо имени бога было вставлено имя императора французов»
[903]. Такое отступничество тысяч пастырей от «веры, царя и отечества» рождало, по отзывам современников, «недоверчивость к законному правительству и к армии российской, заставляло слабых людей думать, что Россия пропала»
[904]. Тем самым церковь в Отечественной войне 1812 г. заметно скомпрометировала себя перед Россией. Хвалебные же труды дореволюционных и постсоветских историков о заслугах ее перед отечеством в 1812 г.
[905] необъективны.
На фоне суесловного и корыстного патриотизма привилегированных сословий выделялся своим бескорыстием и действенностью патриотизм народных масс. «Низам» чужды были местнические интриги и распри, подсчеты возможных убытков и прибылей, что так занимало «верхи». Крестьяне (составлявшие тогда почти 8/10 всего населения страны
[906], дворовые, работные люди поднимались против захватчиков, движимые отнюдь не сословными, а исключительно национальными интересами. «Умирая на поле битвы «за белого царя и пресвятую богородицу», как он говорил, — читаем о русском мужике 1812 г. у А.И. Герцена, — он умирал на самом деле за неприкосновенность русской территории»
[907]. Патриотизм русских крестьян был тогда тем самоотверженнее, что они жили в своем отечестве под крепостным ярмом. Но для них, в отличие от дворянства или духовенства, Россия и крепостное право не были синонимами. Они шли в бой «на басурмана» не за крепостное право, а за Россию, которую хотели избавить и от внешнего, и от внутреннего ярма. После победы над национальным врагом они надеялись получить социальное освобождение из рук «царя божьей милостью» как «награду за их патриотизм»
[908], но пока, следуя мудрому правилу: «На Бога надейся, а сам не плошай!», продолжали и в 1812 г. наряду с борьбой против «басурмана» борьбу со своими помещиками.
Дворянские историки лгали, превознося «единение сословий вокруг престола» в 1812 г. Даже внутри самого дворянства и духовенства не было, как мы видели, должного единения. Что же касается крестьян, то их классовая борьба с феодалами именно в тот год обрела размах, небывалый ни раньше, ни позже за всю первую четверть XIX в.
