Всё, что я делал, говорил, было как во сне. Наяву были только мысли о нём, о проведённой ночи, о том, как он гладил мою руку в кафе, о сметане, о бетховенской мелодии, которая пришла из детства, чтобы сделать меня счастливым. Я не думал, любовь это или нет, мне не хотелось вешать ярлыки на наши отношения, мне просто было приятно ежесекундно думать о нём.
Когда же он позвонит? Я знал, что Катя вернулась, и не было известно, когда уедет снова, но он мог бы просто набрать мой номер, чтобы спросить, как у меня дела. Я не сомневался, что он объявится, просто у него много работы, нелегко же, наверное, быть журналистом.
Катя с Артуром заходили чуть не каждый день. Артур разболтал, что у меня появилась таинственная незнакомка, так что они, хоть ни о чём и не расспрашивали, но порой подначивали, шутя над моей отрешённостью: — Что-то ты, Артёмка, совсем сам не свой. Мучает тебя твоя зазноба?
Сам факт существования зазнобы я не отвергал (да они и не поверили бы), но просто улыбался и переводил разговор на другую тему.
Я всё ждал, когда же Катя объявит о том, что снова уезжает, но с её последнего отъезда прошло так мало времени, что надеяться на новый не приходилось. В общем-то я и встречался с ними так часто только из-за того, что надеялся получить информацию из первых рук. Каждый день, когда она ничего такого не говорила, казался потерянным.
Андрей не звонил. Я начал не то чтобы волноваться, но мне физически не хватало его. Я осознал, что значит «сохнуть по кому-то». На самом деле чувствуешь себя цветком, который никто не поливает. Мне казалось порой, что я даже мог бы пережить какое-то время без близости, раз уж он не мог пригласить меня домой, но мне нужно было поговорить с ним, услышать его голос или, может, увидеть его на какие-нибудь полчаса. Вечерами я иногда приходил к его дому, смотрел в его окна, боялся налететь на Катю, надеялся столкнуться с ним. Но никого так и не встретил.
Однажды после уроков, когда я переобувал сменку в холле, ко мне подсела Ира. Мы давно не разговаривали, она всё больше болтала со своими подругами, а после школы сразу уходила. Андрей и все остальные давно вытеснили её из моей головы, но когда мы снова очутились так близко, я вдруг смутился, как будто мы вернулись на пять лет назад, когда я был влюблён в неё. Она сильно изменилась. Теперь это была не девочка-подросток, чуть наглая красота которой только начинала прорываться. Она стала женщиной, было сложно поверить, что она всё ещё ходит в школу. Надетая на белую рубашку облегающая кофта подчёркивала грудь, открытую чуть больше, чем позволяли школьные правила. Узкие джинсы, явно купленные за границей, обтягивали стройные длинные ноги. Её чуть подкрашенные чёрные глаза, обрамлённые длинными ресницами и дугами бровей стали ещё больше. Они смотрели прямо, с нескрываемым интересом, но всегда немного насмешливо. Цыганские смоляные волосы казались ненастоящими, хотелось пощупать их. Только в её губах по-прежнему оставалось что-то детское, они всё так же не могли уняться и постоянно двигались, выдавая её неугомонный характер. Она дождалась, пока я завяжу шнурок, и необычно нежно спросила:
— Как дела, Артёмка?
— Нормально, — чуть слышно ответил я.
— Вот, смотри, что я тут на антресолях нашла.
Она немного повозилась с сумкой, где не водились учебники, и вынула оттуда фотоаппарат. Тот самый, который я подарил ей перед пятимесячным расставанием, казавшимся вечностью, но никто не мог подумать, что оно затянется так надолго. Я осторожно взял его, как будто это была хрупкая древняя реликвия. Было приятно поглаживать пальцами шершавую отделку из кожзама и холодный металлический корпус. Крючок на верхней панели немного скрипел, я отвёл его, направил объектив на Иру и нажал на кнопку. Она рассмеялась:
— Дурачок, там плёнки уже сто лет не было, я им и не пользовалась, боялась маме показать: вдруг заставит вернуть.
Я посмотрел на неё и увидел в её теперь таких взрослых глазах ту, другую, Иру, с которой нам было так хорошо вдвоём в занесённой снегом деревне. Я рассмеялся в ответ, и мы начали хохотать, сидя на школьной лавке.
— И вот ещё. Специально для тебя тогда напечатала, но отдать так и не было оказии, — она протянула мне несколько помятых чёрно-белых снимков.
Вот какими мы были. Два бесформенных создания в огромных безразмерных ватниках, валенках и шапках, укутанные в платки и шарфы так, что лиц вовсе не видно. Стоим возле кустов, ветки опустились под тяжестью налипшего снега, видно, была оттепель, и он намок, но ещё не свалился.
Мы казались похожими на партизан войны с Наполеоном, вылезших из дремучего леса. Маленькие партизаны, для которых не было другого мира, кроме нескольких аллей. Кто бы мог подумать, что между ними разыгрывалась совсем недетская драма с любовью, слезами и даже робкой физической близостью. Сильно ли отличались тогдашние мои чувства от того, что происходило в моей душе сегодня? Чего я искал тогда?
Человеческое тепло, ласку. Хотелось стоять на железнодорожной насыпи и смотреть на лес, держась за руки. Хотелось смеяться и слышать ответный смех. Хотелось знать, что есть кто-то, кому со мной так же хорошо, как мне с ним. Много ли изменилось с тех пор?
Я поблагодарил Иру, молча разглядывавшую фотографии вместе со мной, оделся и пошёл домой. Пока не отдавая себе в этом отчёта, откладывая окончательное решение, я уже знал, что фотоаппарату, фотографиям и моей первой и последней любви к девушке суждено перекочевать на другие антресоли и остаться там ещё на неопределённое время, пока кто-нибудь не потревожит их сон.
С нашей встречи с Андреем прошло две недели. Счастье сменилось тревожным ожиданием. Ожиданием звонка и тревогой о том, что он не позвонит. В конце концов, с чего я взял, что для него это так же важно, как для меня? Он старше, у него, может, постоянно появляются и исчезают молодые мальчишки, но ни с кем он не заводит ничего серьёзного, иначе не жил бы с Катей. Но если бы знать это наверняка! Я жил в полнейшей неизвестности и заброшенности, мне не с кем было ни разделить свою тоску, ни обсудить её.
Запертый своими секретами, я ощущал потребность выговориться, излить всё то, что бурлило в моей душе. Я решил прибегнуть к давнишнему способу всех одиноких страдальцев и взялся за бумагу и ручку.
Я снова начал писать стихи, но они были лишь метафорическим отражением моих переживаний, мне же нужно было поделиться всеми деталями своего счастья и своей боли. Я принялся за дневник.
[Дневник Артёма]
{Понедельник 17 января, 01.20}
Он не звонит, не звонит, не звонит. Я не знаю, что делать и что думать.
Я один, совсем один, некому рассказать, поплакаться, спросить совета.
Что мне делать дальше? Позвонить ему? Подождать его у парадной? Слишком опасно. И он наверняка рассердится на меня. Лучше ждать. Но я не могу ждать вечно! Нет, я могу ждать вечно, но только это будет вечное мучение, как в аду. Нет, не как в аду. В аду нет надежды, в аду знаешь, что мучение будет вечно, и от этого должно быть легче. А когда не понятно, стоит ли надеяться или эта надежда будет лишь иллюзией, от этого становится нестерпимо грустно и обидно.
