Никитос застегнул ширинку, пнул меня напоследок коленом в грудь, после чего вся компания исчезла так быстро, как будто мне всё приснилось.
Хорошо, что не было Артура. Он бы не остался в стороне, и ему бы досталось больше, чем мне.
Надо было вставать: прохожие начали на меня оглядываться. Где они раньше были и куда смотрели, интересно? Мне захотелось крикнуть что-нибудь злое в их адрес, как это сделал один из спортивных костюмов, но я промолчал, отряхнулся и поплёлся к трамваю. Пидор. Так меня не называли даже в младших классах. А если и называли, то неосознанно, до конца не понимая, что это значит. И только сегодня это определение, от которого я старался бежать, вылезло на свет, и я впервые открыто посмотрел на него. В моей маленькой жизни начиналась новая эпоха.
Теперь я стал взрослым. Это случилось как-то незаметно. Взрослость моя определялась не отношением окружающих, а скорее, неким самосознанием. В детстве постоянно думалось: «Вот когда стану взрослым, мне разрешат допоздна смотреть мультфильмы». А теперь больше не было повода так думать, потому что детство окончательно испарилось вместе с мультфильмами. Появились другие временные зарубки: «когда я закончу школу», «когда я найду работу», «когда я буду учиться в институте». Я ещё не знал деталей, но не было сомнений, что рано или поздно всё это со мной случится. Лучше, чтоб быстрее.
Я по-прежнему учился в школе, но последний звонок уже звучал в моих ушах и очень скоро должен был прозвенеть наяву. Не то чтобы я ненавидел школу: в старших классах учиться стало легче, и отношения с одноклассниками выстроились более-менее приятельские. Но хотя у меня и был Артур, я чувствовал отчуждённость между мной и остальными. Они были посторонними. Мне казалось, как только я сойду, не обернувшись, со школьного крыльца, передо мной мгновенно развернётся новая удивительная жизнь, полная забот и трудностей, но они будут оправданы радостями и открытиями. Я встречу новых людей, которые ничего не знают о моём прошлом, и мне будет легко придумать новую легенду и нового себя.
Я стал достаточно взрослым и полностью отдавал себе отчёт в том, что я не такой, как все, но не в том смысле, в каком думал об этом раньше. Я всегда был самым слабым, изгоем, шибздиком, мудилой и говнилой, но при этом я не считал, что действительно отличаюсь от своих одноклассников в широком смысле этого слова. Руки, ноги, славянская внешность, бедная ношеная одежда и весь спектр оценок в дневнике. Но с некоторых пор я стал понимать, что внутри меня кроется не просто змей-искуситель, заставлявший меня регулярно заниматься грязными «делишками», как их называла мама, но что змей этот был особым. Я не знал ничего про остальных, но был почти уверен, что Артур страдает тем же пороком, что и я. Но порок его отличался от моего нюансами — на это проливали свет бесчисленные девушки, проходившие через его руки. Я ощущал — что-то происходит внутри меня, но мне пока было страшно дать этому название. Я не хотел думать об этом, боялся задавать себе вопросы, на которые, знал, ответов не будет. Но незаданные, они мучили меня ещё больше. Оставаясь погребёнными где-то в глубине моей души, они давили изнутри, как пар в кастрюле с плотно закрытой крышкой, грозясь вырваться и разрушить меня до основания.
Эта моя необычность проявлялась повсюду: в том, о чём я думал, занимаясь «делишками»; в волнении, которое во мне вызывали греческие скульптуры в музее или люди на пляже. Да что там говорить, не просто скульптуры и люди, а мужчины, были ли они из плоти и крови или же из мрамора. Я отводил глаза и старался не замечать пробегающую по телу дрожь.
Каменному Эроту было, конечно, всё равно, да он, наверное, привык, что на него все пялятся вот уже две тысячи лет, но я боялся не его. Мне не хотелось чувствовать всё то, что я чувствовал, потому что это было неправильно. Чаще всего мне удавалось спрятать голову в песок, сделав вид, что никакой проблемы нет. Но иногда она прорывалась-таки наружу, как тогда в военкомате, и мне приходилось снова мобилизовать свои душевные силы, чтобы не обращать на это внимание и жить так, будто ничего не случилось.
Ира была по-прежнему рядом, и мне казалось, что я всё так же в неё влюблён, несмотря на то что она перешла в нашу школу довольно давно. По крайней мере, налицо были все ингредиенты любви: я краснел и чувствовал себя неловко, если она говорила со мной, думал о ней, когда оставался один, и писал стихи, посвященные ей (а также моим страданиям и одиночеству). Но даже тут я ощущал какую-то усталость от этого чувства.
Оно было во мне, я не сомневался, но меня радовала мысль, что очень скоро наши с Ирой пути разойдутся, может быть, навсегда, и мне можно будет забыть о ней.
Я был уверен, что никогда не стану одним из счастливцев, которым повезло обзавестись любимой, более того, понимал, что и семьи-то у меня, наверное, никогда не будет, ведь чтобы завести семью для начала надо закрутить роман. А о каком романе может идти речь: достаточно посмотреть в зеркало, чтобы понять — из гадкого утёнка я превратился в гадкого селезня. Субтильный, с впалыми плечами, прыщами на худом непропорциональном лице. На голове всё тот же чуб, с которым ничего нельзя поделать: после стрижки можно было ходить с короткими волосами дней пять, а на шестой он начинал курчавиться по новой. А если провести по этому чубу рукой, из него сыпался такой снег перхоти, что хоть пылесос включай. Я несказанно обрадовался, когда мы перестали носить школьную форму — на сером свитере это всё было не так заметно и не приходилось отряхивать плечи каждые полчаса. Но я давно со всем смирился. Не судьба мне быть любимым, ну и ладно. Зато, может, стану умным и ужасно образованным. Золотая медаль мне, правда, не светила, но разве в медалях дело!
Ещё одна причина, по которой мне хотелось, чтобы школа скорее осталась позади и началась самостоятельная жизнь, заключалась в маме. Раньше всё было просто: существовали табу и обязанности. Получил тройку в четверти — жди взбучки, не вымыл посуду — будет скандал, разбил или сломал что-нибудь — готовься слушать причитания на тему «откуда же у тебя руки растут» или «ничего тебе доверить нельзя». С этим жить было не слишком приятно, но, надо признаться, не очень сложно: я научился умело лавировать между «нельзя» и «нужно», чем максимально упростил себе жизнь. Со временем рычагов давления у мамы становилось всё меньше, лишать меня каких-то удовольствий с каждым годом становилось труднее: гулять мне было не с кем, к сладкому я был равнодушен, компьютерные игры были тогда уделом богатых, ну а телевизор мама и так постоянно смотрела сама. Да и вырос я из возраста, когда не отпускают гулять. Оставались крики и серьёзные разговоры — последние, впрочем, происходили всё реже.
Скандалов, впрочем, становилось всё больше, и поначалу я был уверен, что это мама стала невыносимой. На работе проблемы, денег нет, бабуля давно на пенсии, которой не хватает даже на дрова на дачу, к тому же каждый раз, оказавшись вместе, они ругались, как две кошки.
Мне казалось, что мама вымещает свою злобу и раздражение дома — и на ком же ещё можно оторваться, как не на мне. Но если раньше я сидел тихонечко и ждал, когда пройдёт буря, то теперь стал отвечать ей грубостью на грубость, что, конечно, не могло её утихомирить. Сначала это была война сугубо оборонительная, пусть иногда мне приходилось бороться за свои права, которых, как мне казалось, меня лишали. К примеру, днём все двери в нашей квартире всегда были открыты. Но мне нужно было пространство, отделённое от остального мира, поэтому я стал закрывать свою комнату.
