Я растягиваю меха вправо и влево и нажимаю кнопку за кнопкой. Некоторые издают совсем слабые звуки, но не фальшивят. Я снова прохожусь по всем кнопкам сверху донизу.
– Как интересно! – оживленно говорит юноша. – Будто звук меняет свой цвет.
– Разные кнопки вызывают разные волны звука, – говорю я. – Эти волны называются нотами, и все они разные. Какие-то ноты согласуются друг с другом, какие-то – нет.
– Я это плохо понимаю. Что значит – согласуются? Больше нуждаются друг в друге?
– Что-то вроде того, – говорю я.
Пробую взять несложный аккорд. Звучит не очень стройно, но, в общем, ухо не режет. И все-таки, как я ни стараюсь, никаких песен припомнить не могу. Только аккорды.
– Эти звуки согласуются?
– Да.
– Ничего не понимаю, – говорит он. – Но звучит удивительно. Первый раз в жизни такое слышу. Прямо не знаю, что и сказать. Это совсем не то, что шум ветра или пение птиц.
Он сидит, сложив руки на коленях, и переводит взгляд то на инструмент, то на мое лицо.
– Этот инструмент я вам дарю. Пользуйтесь им, сколько хотите. Такой вещи лучше быть у того, кто умеет с нею обращаться. А здесь она только пылится без дела, – произносит он и замолкает, прислушиваясь к шуму ветра. – Пойду еще раз проверю машину. Ее надо проверять каждые полчаса: крутится ли турбина как следует, все ли в порядке с генератором и так далее. Вы подождете меня?
Он уходит, я возвращаюсь с аккордеоном в гостиную. Библиотекарша наливает мне кофе.
– Это и есть инструмент?
– Один из них, – отвечаю я. – Инструменты бывают разные. Как и звуки, которые они издают.
– А это что? Кузнечные меха?
– Принцип тот же.
– А можно потрогать?
– Конечно, – говорю я и передаю ей аккордеон. Она берет его в руки, как беззащитного звереныша, и рассматривает со всех сторон.
– Какая чудна́я вещь! – Она как-то беспокойно улыбается. – Но все-таки здорово, что ты его нашел. Ты доволен?
– Да, мы не зря сюда пришли.
– Этот человек не смог до конца избавиться от тени, – тихонько говорит она. – У него еще осталась тень, хоть и совсем слабенькая. С такими в Лесу не живут. Но и в Город ему уже не вернуться. Бедняга...
– Думаешь, твоя мать тоже живет в Лесу?
– Может быть, – отвечает она. – А может, и нет. Просто... подумалось вдруг.
Юноша возвращается минут через десять. Я благодарю его за инструмент, достаю из саквояжа подарки и раскладываю перед ним на столе. Маленькие дорожные часы, шахматы и бензиновая зажигалка – находки из чемоданов в архиве Библиотеки.
– Это вам в благодарность за инструмент, – говорю я. – Уж примите, пожалуйста.
Юноша сначала отказывается, но потом принимает наши подарки. Долго разглядывает часы, потом зажигалку, а за ними и каждую шахматную фигурку.
– Вы знаете, как ими пользоваться? – спрашиваю я.
– Не беспокойтесь, – отвечает он. – Мне это не нужно. Смотреть на них – уже приятно. А со временем, глядишь, и пойму, что с ними делать. Чего-чего, а времени у меня здесь хоть отбавляй.
– Нам, пожалуй, пора, – говорю я.
– Вы торопитесь? – огорчается он.
– Хотелось бы вернуться в Город до темноты, вздремнуть – и на работу.
– Да, конечно, – кивает он. – Понимаю. Я бы проводил вас до выхода из Леса, но сами понимаете – служба. Далеко уходить не могу.
Мы втроем выходим из домика и прощаемся с ним во дворе.
– Заходите еще, – приглашает он. – Инструмент послушаем. Всегда буду рад.
– Спасибо, – говорю я.
Мы удаляемся от Электростанции, и гул постепенно слабеет, пока у самого выхода из Леса не пропадает совсем.
29
СТРАНА ЧУДЕС БЕЗ ТОРМОЗОВ
Озеро. Масатоми Кондо. Колготки
Чтобы не намочить вещи, мы завернули их в узлы из рубашек и закрепили на голове. Со стороны, наверное, выглядело забавно, но потешаться нам было некогда.
Еду, виски и бо́льшую часть снаряжения мы оставили Профессору, так что моя поклажа вышла не очень тяжелой. Только фонарик, свитер, кроссовки, кошелек, излучатель и нож . Ее узелок получился не больше моего.
– Будьте осторожны, – сказал Профессор. В тусклом луче фонарика он кажется гораздо старее. Кожа будто обвисла, волосы на голове торчали нелепыми кустиками, как сорняки на клумбе. Лицо покрылось коричневыми пятнами. Передо мною сидел усталый старик. Что ни говори, а даже гениальные ученые стареют и умирают, как все остальные.
– Прощайте, – сказал я ему.
В кромешном мраке я спустился по тросу до самой воды, посигналил фонариком, и толстушка спустилась за мной. Лезть в ледяную воду, когда вокруг хоть глаз выколи, хотелось меньше всего на свете. Но выбирать не приходилось. Я зашел в воду по колено, затем по плечи. Вода обжигала холодом, но опасности как будто не представляла. Вода как вода. Без каких-либо примесей и не гуще обычной. Вокруг висела тишина, как на дне колодца. Воздух, вода, чернильная тьма вокруг – все замерло. И только плеск наших рук по воде, усиленный в сотни раз, отдавался под невидимыми сводами странным эхом – словно чавкала гигантская рептилия. Уже в воде я вдруг вспомнил, что старик должен был «обезболить» мне рану.
– Это здесь плавает рыба с когтями? – бросил я туда, где, по моим расчетам, плыла толстушка.
– Вряд ли, – ответила та. – Это же просто легенда... Наверное.
И все-таки мысль о том, что сейчас из пучины вынырнет огромная рыба и оттяпает мне ногу, не покидала меня. Проклятая тьма усиливала любые страхи в тысячу раз.
– Что, и пиявок нет?
– Кто их знает... Надеюсь, что нет.
Привязавшись друг к другу веревкой, мы поплыли с узелками на голове, медленно удаляясь от Башни. Оглянувшись, я увидел, как фонарик Профессора, словно маяк, указывает нам путь, высвечивая на воде впереди едва различимую желтую дорожку.
– Нам туда, – сказала она.
Я плыл первым, она за мной. Мы загребали почти синхронно, и плеск ладоней отдавался гулким эхом во тьме. Время от времени я оборачивался и, держась на плаву, сверял курс.
– Держи вещи сухими! – услышал я ее голос. – Излучатель намокнет – нам крышка...
– Стараюсь, – отозвался я. Хотя именно не замочить вещи было труднее всего. В такой непроглядной мгле я не различал, где вода, где воздух, а порою даже не соображал, где находятся мои руки. Я вспомнил миф об Орфее, который спускался в Царство мертвых. На свете есть много разных легенд и мифов, но истории о смерти у разных народов схожи. у Орфея хотя бы лодка была. А мы плывем в воде с тюками на затылке. Что ни говори, древние греки были куда предусмотрительнее. Живот сводило от боли, но думать о ране было некогда. То ли от стресса, то ли еще почему я почти не чувствовал боли. Швы, конечно же, расползлись – но умереть от дыры в животе мне, видно, уже не судьба.
