– Да, я тоже люблю гулять, – говорю я. – И солнце люблю, и пляж... А что еще ты вспоминаешь?
– Ну... еще мама любила дома разговаривать сама с собой.
– О чем?
– Я не помню. Но это не было обычным бормотанием. Я не могу объяснить как следует, но... для мамы это имело какой-то особенный смысл.
– Особенный?
– Да. Она как-то странно ставила ударения и растягивала слова. Ее голос звучал, как ветер, – то крепче, то тише...
Не отрывая взгляда от ее пальцев, я еще раз копнул свою память поглубже. На сей раз лопата уперлась во что-то твердое.
– Это песня, – сказал я.
– А ты тоже умеешь так разговаривать?
– Песню не говорят. Песню поют.
– Ну-ка, спой.
Я набираю в грудь воздуха, пытаюсь припомнить хоть одну мелодию – и не могу. Мое тело растеряло все песни. Я закрываю глаза и выдыхаю.
– Бесполезно. Не помню, что петь.
– А что нужно, чтобы ты вспомнил?
– Проигрыватель с пластинкой... Хотя откуда он здесь. Или какой-нибудь инструмент. Если найти инструмент, он напомнит мне, как поются песни.
– А как этот инструмент выглядит?
– Они бывают разные. Сотни видов. Все не опишешь. Играют на них тоже по-разному. И по форме разные, и по величине: от махины, которую еле поднять вчетвером, до малютки на ладони.
Я говорю это ей, и мне кажется, будто узелки моей памяти понемногу распутываются. Или просто потихоньку налаживается моя жизнь?
– Погоди-ка... Возможно, такие штуки найдутся здесь, в архиве. Эта комната только называется «архив» – на самом деле там просто свалены разные вещи из старых времен. Я сама туда почти не заглядываю, и что там – не знаю... Хочешь посмотреть?
– Давай, – соглашаюсь я. – Все равно я сегодня больше ни одного сна не прочитаю.
Мы проходим вдоль полок с черепами до двери хранилища. Перед нами – дверь с матовым стеклом, точь-в-точь как та, что вела в библиотеку. На оловянной ручке – тонкий слой пыли, но дверь не заперта. Моя спутница зажигает фонарь, и в его желтоватом мерцании по стенам узкой комнаты разбегаются причудливые тени предметов, горой наваленных на полу. В основном – чемоданы и дорожные сумки. Между ними попадаются какие-то коробки, футляры, зачехленные теннисные ракетки, но не часто. Полная комната сумок и чемоданов. Штук сто, не меньше. Все покрыты мистическим слоем пыли. Я не знаю, откуда они все попали сюда, – но открывать и проверять содержимое каждого ни сил, ни желания нет.
Я открываю на пробу один футляр. Белесая пыль, будто снежная пороша, опадает с крышки на пол. Перед глазами – несколько рядов блестящих круглых кнопок из старого, потемневшего металла. Некоторые совсем стерлись и почернели.
– Знаешь, что это?
– Нет, – отвечает она, встав за моей спиной и сложив руки на груди. – Никогда такого не видела. Это и есть Инструмент?
– Это пишущая машинка. Ей печатают буквы. Очень старая.
Закрыв футляр, я ставлю машинку на место и, приподняв крышку, заглядываю в большую тростниковую корзину по соседству. Набор для пикника. Ножи, вилки, глиняные тарелки и железные кружки, пачка пожелтевших от времени салфеток. Вещи из старых времен. Из эпохи, когда еще не было одноразовой посуды.
Огромная походная сумка из свиной кожи полностью забита вещами. Костюмы, рубашки, галстуки, носки, нижнее белье – все изъедено молью, подпорчено временем и уже никогда никому не пригодится. Я откапываю набор туалетных принадлежностей и плоскую флягу для виски. Зубная щетка и помазок для бритья окаменели, а из фляги, когда я отвинчиваю крышку, абсолютно ничем не пахнет. И это все. Ни книг, ни газет, ни блокнотов.
Я открываю наугад еще несколько чемоданов и сумок, но все они набиты примерно тем же: одежда и самое необходимое. Словно их хозяева собирались впопыхах и паковали вещи в последний момент, то и дело что-нибудь забывая. Очень странное зрелище. Обычно багаж путешественника не ограничивается одеждой и туалетным набором. В этих же чемоданах абсолютно ничего не говорит о привычках и личных особенностях хозяев.
Одежда, в основном, простая. Нет роскошных нарядов, но нет и тряпья. Между хозяевами этих вещей не чувствуется никакой разницы – ни в эпохе, ни во времени года, ни в возрасте. Непонятно даже, мужские они или женские. Пахнет все одинаково. И никаких имен. Словно кто-то старательно уничтожил все, что напоминало бы о владельцах этих вещей. В архиве царит Вечность, которая избавляет любые вещи от необходимости принадлежать и носить названия.
Я открываю чемоданов пять или шесть – и на том останавливаюсь. Все слишком пыльное – похоже, инструментов в этой комнате нам не найти. Если где-нибудь в Городе и хранят инструменты, то уж явно не здесь.
– Пойдем отсюда, – говорю я. – Здесь слишком пыльно, у меня слезятся глаза.
– Ты расстраиваешься, что не нашел инструмент?
– Жаль, конечно... Ну да ладно, найдем еще где-нибудь, – отвечаю я.
Расставшись с нею, я поднимаюсь на Западный холм. Холодный ветер из леса дует в спину так яростно, будто раскалывается небо. Я оборачиваюсь. Наполовину съеденная луна встает над шпилем Часовой Башни, вокруг луны плывут тяжелые облака. Река в лунном свете черна, как битумный лак.
Я вдруг вспоминаю о теплом шарфе в одном из чемоданов. В нескольких местах его съела моль, но если обмотать им шею несколько раз, можно неплохо уберечься от холода. Надо бы расспросить обо всем у Стража. Кому принадлежат эти вещи и можно ли ими пользоваться. Отправлюсь-ка я к Стражу завтра утром, решаю я. Давно пора проведать мою тень.
Я поворачиваюсь к Городу спиной и по обледеневшему холму бреду к Резиденции.
23
СТРАНА ЧУДЕС БЕЗ ТОРМОЗОВ
Дыры. Пиявки. Башня
– Это не землетрясение, – сказала она. – Это намного хуже.
– А точнее?
Она собралась ответить, но передумала и, вздохнув, покачала головой.
– Сейчас некогда объяснять. Главное – немедленно бежать отсюда со всех ног. Иначе никак не спастись. Я понимаю, что будет очень болеть живот. Но это же лучше, чем умереть, правда?
– Пожалуй, – сказал я.
И мы рванули что было сил. Соединенные веревкой. Быстро, как только могли. Луч фонарика в ее руках прыгал вверх-вниз на бегу, выписывая на стенах зигзаги. Рюкзак за моей спиной громыхал всей своей требухой: консервами, флягой, бутылкой виски и всякой снедью. Страшно хотелось вышвырнуть всю эту дребедень и оставить лишь самое необходимое, но останавливаться было нельзя. Даже на боль в животе реагировать было некогда. Забыв обо всем, я мчался вперед, за толстушкой, следуя золотому правилу: если тебя тащат на поводке, не вздумай бежать медленнее, чем положено. Ее прерывистое дыхание и грохот моего рюкзака отдавались в стенах траншеи ритмичным эхом, а навстречу нам, прямо из-под земли катился нарастающий гул.
