— Что же вы все ходите? Говорю же, помер он, идите уже отсюда, глаза б вас всех не видели… Стыдоба!
Женщина удалилась, унося с собой обрывки грязненьких фраз, словно выплевывая их. Пинчер, как продавшийся старухе любовник, мелко семенил за ней, кривые паучьи ножки его издавали сухое дробное постукивание.
Был первый день весны, светило солнце, но это кажущееся тепло было обманчивым — ночью был мороз, и деревья в Москве покрылись инеем.
Ната никому не сказала, куда отправляется. Живя в квартире сестры, она вежливо подчинялась ей, понимая, что ей хотят только добра. Терпела, что к ней относятся как к тяжелобольной, постоянно спрашивают, не голодна ли она, не хочет ли она прилечь, отдохнуть, поспать. Она и сама понимала, что больна, и даже больше, чем когда была там, в больнице. Там она не знала, что убила человека. Там она ощущала себя жертвой и жалела себя, поэтому плакала. Слезы были доказательством тому, что именно она жертва. И если бы ей тогда сказали, что послужило причиной сбоя ее нервной системы, она бы, пожалуй, и не выкарабкалась.
Память стерла опасные воспоминания напрочь. Ната не помнила, что с ней случилось, где ее нашла сестра и как она оказалась в больнице. Она очнулась уже в палате с лысой Пашей, женщиной, которая вот уже много лет не может свыкнуться со смертью матери. Она не сумасшедшая, нет, просто очень слабая, хрупкая. Там, за больничным окном, время от времени появляется ее любовник с букетом цветов, и тогда Паша словно оживает и кажется совсем здоровой, но когда наполненный больничной суетой день переходит в тихий вечер, она остается наедине со своим одиночеством и начинает тихонько завывать, тоскуя по маме. Интересно, если бы вдруг оказалось, что она убила мать, выжила ли бы она, сознавая это? Или же человек, совершив убийство и перейдя страшную грань, становится сильнее, и его мозги уже работают иначе, а кожа покрывается защитным металлическим чешуйчатым, как кольчуга, панцирем, чтобы он продолжал жить, несмотря ни на что?
Наташа пришла сюда, в эту квартиру, чтобы вспомнить все. Пусть эти воспоминания убьют ее, значит, так оно и должно быть.
После хлопка нижней двери подъезда стало тихо, только голуби гортанно ворковали за окном, царапая жесть подоконника тонкими розовыми лапками.
Ната достала ключи, настоящее сокровище, копии тех ключей, что она похитила как-то раз, когда ей позволено было оставаться в квартире Вадима несколько часов кряду, пока он отгонял кому-то машину. Воспользоваться ими по назначению и вовремя она не успела — ее любовь была заколота, отравлена, обезглавлена практически сразу после этого.
И вот теперь она стояла с этими ключами в руке и чувствовала себя еще больше преступницей, чем раньше. Мало того, что убила, так теперь пришла сюда, чтобы поглумиться над тем, кто уже давно не дышит, не любит, не смеется, не разговаривает, не говорит всего того, за что и поплатился…
Она открыла квартиру, вошла и сразу же заперла за собой дверь.
Здесь было не прибрано. Душно. Тошнотворный запах напомнил ей о том, как именно она его убила. Пришла к нему с вином и сказала, что хочет помириться. Во всяком случае, таков был план. Но был и другой вариант. Она приходит к нему и говорит, что согласна.
— Что? Что ты сказала? — Он тогда резко повернулся к ней, свет от люстры (она так и не успела ее вымыть, три оранжевых плафона были густо засижены мухами) упал ему на лицо, и она в который уже раз залюбовалась им, этими полуоткрытыми, с тяжелыми веками глазами, аккуратным носом и тонкими губами, чисто выбритыми впалыми щеками, и отчаянная огненная мысль прострелила ее навылет: она видит его в последний раз. Нет, тогда еще она не собиралась его убивать, она пришла к нему, чтобы вымолить прощение, чтобы объясниться. И она, конечно же, не подозревала, чем может закончиться для них обоих этот разговор. Да, он наверняка будет недоволен, возможно, будет молчать или просто выпроводит ее, скажет, что у него дела. Будет много курить, жадно втягивая дым гуттаперчевыми щеками.
— Ты хочешь сказать, что отказываешь мне? — Он стоял напротив нее с сигаретой во рту и смотрел на нее каким-то странным взглядом, словно ему не верилось в услышанное.
— В смысле… — Зубы ее застучали, а губы скривила улыбка.
— Ты отказываешься выходить за меня замуж?
— Нет, что ты! Ты же знаешь, как я любл…
— Но ты же только что сказала мне, что отказываешься.
— Но я не о свадьбе, вернее, не о браке. Я сказала, что не смогу взять для тебя кредит.
— Вот как? И почему же? — Он сел на стул, раскинув ноги и скрестив руки на груди. — Отказали? В банке отказали? Это тебе-то отказали?
Она не могла сказать ему, что это сестра отговорила ее брать кредит. Пять миллионов — сумма огромная. И четыре, и три, и даже два! И в банке ей спокойно выдали бы эту сумму, потому что у нее приличная зарплата, потому что хорошая банковская история. К тому же у нее в двух банках свои люди, точно бы все получилось.
— Ната, не сходи с ума. Ты его совсем не знаешь. Если бы ты себе взяла, я бы помогла и поддержала, но ты же хочешь отдать ему!
— Рита, он хочет жениться на мне и построить дом на берегу реки! У него есть свои четыре миллиона, не хватает…
— …пять! Да? Ната, я так тебе скажу: возьмешь кредит — ко мне не приходи, мне не звони и вообще забудь, что у тебя есть сестра. Я понимаю, ты влюблена, твой мозг превратился в манную кашу, тебя поработили, сделали сексуальной наложницей, а теперь еще хотят поиметь и финансово. Я тебе сказала: возьмешь кредит — погибнешь. Ты не выдержишь предательства, свихнешься, когда узнаешь, что тебя грубо на… Понимаешь? Вот поди сейчас к нему и скажи, что ты не станешь брать кредит. Причем честно скажи, что дело не в том, что тебе в банках отказали, а в том, что ты еще пока не созрела для такого решения, что ты боишься. И это будет нормально, понимаешь? И если он нормальный мужик, то поймет; это во-первых, а во-вторых… Ната, я кожей чувствую, что он прохиндей. Отношения вы не оформили, он кормит тебя завтраками. Я не верю ему!
Она не могла вот так взять и отказаться от Риты. Рита — это самый близкий и родной ей человек.
— Нет, не в банке. Просто я пока что не готова. Это очень большие деньги. Мы с тобой еще не расписаны, да и участка я еще не видела…
Она боялась поднять голову и говорила, говорила, глотая слова и слезы.
— Значит, вот так, да?
Она не видела, как он поднялся, зато почувствовала мощный удар в голову, и вот она уже на полу.
— Ты — корова! Ты чего себе вообразила? Неужели ты действительно думала, что я тебя люблю! Идиотка!
Он пнул ее в бок.
— Чего разлеглась?! Сука! Да меня тошнило все эти месяцы от тебя, просто воротило! Идиотка климактеричная!!! Пошла вон!
А она не могла подняться. В голове звенело, шумело, словно громадный шмель в стеклянной банке. А еще не хватало воздуха.
— Ты старая глупая курица! — Он склонился над ней, потом вдруг взял ее за ворот свитера и поднял, как тяжелую, набитую песком куклу. Она почувствовала, как горло ее чуть не сломалось, — ворот врезался в кожу, она перестала дышать, в глазах потемнело.
