— Ты уезжал куда-то? Я тебе звонила, — сказала Мидори.
— Ну да, а что, попросить чего хотела?
— Да не попросить. Просто позвонила.
— А-а.
— Что «а-а»?
— Да ничего. Просто «а-а». Как там у вас, ничего больше не загоралось?
— Ну, а в тот раз в натуре классно было. И не пострадало почти ничего, зато дым столбом, реалистика! Люблю такие вещи.
Сказав это, Мидори выпила еще воды. Переведя дыхание, она посмотрела мне в лицо.
— Слушай, Ватанабэ, что с тобой такое? У тебя вид такой убитый, случилось чего? И резкость в глазах как будто разладилась.
— Да устал просто после поездки.
— А лицо такое, будто с привидением там повстречался.
— Угу.
— Ватанабэ, у тебя лекции после обеда есть?
— Немецкий и теология.
— Может, прогуляешь их?
— Немецкий никак. Тест сегодня.
— А до скольки он?
— В два кончается.
— Поехали тогда потом в город, бухнём где-нибудь?
— В два часа дня? — переспросил я.
— Ну можно ведь иногда? У тебя такой вид убитый, мне кажется, тебе со мной выпить не повредит. И мне тоже с тобой выпить не помешает. давай?
— Ну давай бухнём, — сказал я, вздыхая.
— В два часа в фойе филфака буду ждать.
Когда закончилась лекция по немецкому языку, мы сели на автобус, поехали на Синдзюку, зашли в DUG в подземном этаже за издательством «Кинокуния» и выпили по две водки с тоником.
— Я сюда хожу иногда. Тут даже когда днем пьешь, никакого напряга не ощущаешь.
— Ты что, всегда днем пьешь?
— Иногда... — она замолчала, поболтала стаканом, так что загремели оставшиеся кусочки льда. — Когда жить осточертевает, прихожу сюда и пью водку с тоником.
— Жить осточертевает?
— Бывает, — сказала Мидори. — Проблемы всякие есть.
— Какие?
— Ну всякие: в семье, там, с парнем моим, или месячные вовремя не начинаются.
— Еще по одной?
— Конечно.
Я поднял руку, подозвал официанта и заказал еще две водки с тоником.
— Помнишь, как ты меня поцеловал в то воскресенье? — сказала она. — Я все вспоминаю, классно было очень.
— Хорошо, коли так.
— Хорошо, коли так, — опять повторила она за мной. — Ты правда так по-особенному разговариваешь!
— Да? — сказал я.
— В общем, я вот подумала. Вот если бы это я тогда впервые в жизни с мужчиной целовалась, вот бы было здорово. Вот могла бы я в жизни моей все местами переставить, сделала бы обязательно так, чтобы это был мой первый поцелуй. И потом всю жизнь бы вспоминала. Что-то сейчас делает Ватанабэ, с которым я впервые после того, как на свет появилась, целовалась? Вот теперь, когда ему уже пятьдесят восемь лет... Вот так бы вспоминала. Здорово было бы, да?
— Здорово, — сказал я, очищая фисташки от скорлупы.
— Ватанабэ, а все-таки, почему у тебя такой вид убитый?
— Оттого, наверное, что все еще не могу полюбить этот мир, — сказал я, подумав. — Такое почему-то ощущение, что этот мир ненастоящий.
Она смотрела мне в лицо, подперев подбородок рукой.
— У джима Моррисона в песне явно что-то такое было.
— People are strange when you are a stranger.
— Peace, — сказала она.
— Peace, — повторил я.
— Как насчет со мной в Уругвай свалить? — сказала она, все так же подпирая подбородок рукой. — Бросить весь этот университет, семью, любимых.
— Тоже неплохо, — сказал я, смеясь.
— Здорово было бы послать все к черту и уехать туда, где никто-никто тебя не знает, как думаешь? Мне иногда так хочется это сделать! Вот увез бы ты меня вдруг куда-то далеко-далеко, я бы тебе детей нарожала, здоровых, как быков. И все жили бы счастливо. Носились бы по дому.
Я смеясь опрокинул третий стакан водки с тоником.
— Не хочешь, видно, пока детей, здоровых, как быки? — сказала она.
— Интересно было бы. Посмотреть бы, какие они будут.
— Да не хочешь, и не надо, — сказала она, поедая фисташки. — Просто напилась среди дня, и в голову лезет ерунда всякая. Все к черту послать, уехать куда-то. Уругвай, не Уругвай, поедешь туда, а там все равно все то же самое будет.
— Может и так.
— Куда ни езжай, разницы никакой. Хоть здесь сиди, хоть уедь куда. Во всем мире все одно и то же. Дать тебе вот эту, непробиваемую?
Мидори дала мне фисташку с чрезвычайно твердой скорлупой. Я с трудом очистил ее.
— Но в то воскресенье мне правда на душе так легко было! Залезли такие вдвоем на крышу, на пожар глядим, пиво пьем, песни поем. давно мне так легко не было. Все мне что-то навязывают. Стоит столкнуться где-то, и начинается: то то, то это. Ты меня по крайней мере не принуждал ни к чему.
— Не настолько я хорошо тебя еще знаю, чтобы принуждать к чему-то.
— Значит, когда получше меня узнаешь, тоже к чему-то принуждать будешь, как все остальные?
— Вполне возможно, — сказал я. — В реальном мире все люди живут, кого-то к чему-то принуждая.
— А мне кажется, что ты так делать не будешь. Шестое чувство. Я по этим делам эксперт: принуждать кого-то или быть принуждаемым. Ты не такой. Поэтому я когда с тобой, у меня на душе спокойно. Понимаешь? В мире сколько угодно есть людей, которым нравится принуждать и быть принуждаемыми. Бегают, орут, что их принуждают, или они кого-то принуждают. Нравится им это. А мне это не нравится. Просто выхода другого у меня нет.
— А ты к чему кого-то принуждаешь, и к чему тебя принуждают?
Она положила в рот кусочек льда и некоторое время перекатывала его во рту.
— Хочешь больше про меня узнать?
— Интересно, в принципе.
— Я спросила: «Хочешь больше про меня узнать?» А ты не по теме отвечаешь.
— Хочу про тебя больше узнать, — сказал я.
— Правда?
— Правда.
— Даже если отвернуться захочется?
— Что, так страшно?
— В каком-то смысле, — сказала она, наморщив лоб. — Давай еще по одной.
Я подозвал официанта и заказал нам по четвертой водке с тоником. Пока несли водку, она все так же сидела, поставив локоть на стол и подперев рукой подбородок.
Я молча слушал, как Thelonious Monk поет «Honeysuckle rose». В кафе кроме нас было еще пять или шесть посетителей, но спиртного кроме нас никто не пил. Ароматный запах кофе наполнял все дружелюбной послеполуденной атмосферой.
