— Когда-то, когда концерт Моцарта играла, громче хлопали, — сказала она.
Девушка из кафе сказала, что если ей сыграют «Here Comes the Sun» «Beatles», то за молоко можно будет не платить. Рэйко подняла большой палец и показала «О'кей». И спела под гитару «Here Comes the Sun». Пела она негромко, голос ее, видно, от курения, был хриплый, но это был хорошо поставленный и красивый голос.
Я пил пиво и смотрел на горы, и пока я слушал, как она поет, мне показалось, словно оттуда снова выглянуло солнце. Это было ощущение настоящего тепла и нежности.
Когда закончилась песня «Here Comes the Sun», Рэйко вернула девушке гитару и попросила снова включить FM. И сказала нам с Наоко часок погулять поблизости вдвоем.
— Я тут пока радио послушаю да с девушкой поговорю, а вы до трех возвращайтесь.
— А ничего, что мы так долго одни вдвоем будем? — спросил я.
— Вообще-то нельзя, ну да ничего страшного. Я вам тоже не нянька, хочу одна отдохнуть. да и есть, о чем поговорить, наверное, раз в кои-то веки приехал в такую даль? — сказала Рэйко, зажигая новую сигарету.
— Ну пошли, — сказала Наоко, поднимаясь.
Я тоже встал и пошел вслед за Наоко. Собака проснулась и какое-то время шла за нами, а потом опять вернулась на место. Мы не спеша пошли по ровной дороге, идущей вдоль ограды.
Иногда Наоко брала меня за руку или под локоть.
— Идем так, будто опять тогда, давным-давно, да? — сказала Наоко.
— Скажешь тоже, давным-давно. Всего-то этой весной дело было, — сказал я, тоже улыбаясь. — до этой весны так гуляли. Если это давным-давно, то лет десять назад тогда что, вообще история древности, что ли?
— Да история древности и есть, — сказала Наоко. — Слушай, ты меня извини за вчерашнее. Отчего-то нервы вдуг разыгрались. В кои-то веки ты ко мне приехал, а я не сдержалась.
— Да ничего. Наверное, некоторые эмоции надо почаще наружу выбрасывать, и тебе, и мне. Так что если тебе кому-то душу излить надо, ты изливай мне. Мы тогда друг друга лучше сможем понять.
— И что будет, когда меня поймешь?
— Да ты не поняла. Тут дело не в том, что будет. В мире есть люди, которым нравится расписание поездов изучать, и они целыми днями смотрят таблицы времени отправления и прибытия, а есть люди, которые из спичек модели кораблей собирают в метр длиной. Что такого, если в мире кто-то вот так же хочет тебя понимать?
— Типа хобби, значит? — шутливо сказала Наоко.
— Если хобби, можешь называть это хобби. Обычно люди это называют «любовь» или «симпатия», но если ты это хочешь называть «хобби», пусть будет хобби.
— Ватанабэ, — сказала Наоко. — Ты ведь любил Кидзуки?
— Конечно, — ответил я.
— А Рэйко?
— И она тоже мне очень нравится. Хороший человек.
— А почему тебе только такие люди нравятся? — сказала она. — Мы ведь все люди в чем-то перекошенные, свихнутые, с чем-то справиться не можем, все время куда-то падаем и тонем. Что я, что Кидзуки, что Рэйко, все. Почему ты не можешь любить более нормальных людей?
— Потому что я так не думаю, — подумав, сказал я. — Ты, Кидзуки, Рэйко, нисколько я не думаю, что вы в чем-то свихнутые. Люди, которых я считаю в чем-то свихнутыми, по внешнему миру спокойно расхаживают.
— Но мы же свихнутые. Я-то знаю.
Мы какое-то время шли молча. дорога удалилась от ограды пастбища и пошла через круглую зеленую поляну, окруженную по краям лесом, точно маленькое озеро.
— Иногда ночью просыпаюсь, и невыносимо страшно становится, — сказала Наоко, прижавшись к моей руке. — Что если так и останусь свихнутой, не смогу нормальной снова стать, что тогда, неужели здесь придется состариться и умереть? Начинаю об этом думать, и страх пробирает. Больно становится, тело все холодеет.
Я обнял ее рукой за плечи и притянул к себе.
— Кажется, что из какого-то темного места Кидзуки протягивает руку и ищет меня. Эй, Наоко, мы же не можем быть не вместе! И я тогда не знаю, как быть.
— И что ты делаешь?
— Только ты плохо не подумай, Ватанабэ.
— Не буду плохо думать, — ответил я.
— Тогда я прошу Рэйко меня обнять, — сказала Наоко. — Бужу Рэйко, залезаю к ней в постель, и она меня обнимает. А я плачу. Она мое тело гладит. Пока замерзшее тело не отогревается. Это плохо, да?
— Да нет, не плохо. Хотя хочется, конечно, вместо Рэйко тебя обнимать.
— Обними сейчас, здесь, — сказала Наоко.
Мы сели на сухую траву на поляне и обнялись. Когда мы сели, травы оказались выше нас, и кроме неба и облаков ничего видно не было. Я медленно опрокинул Наоко на траву и крепко обнял ее. Тело Наоко было мягкое и теплое, а ее руки жаждали моего тела.
Мы с Наоко слились в страстном поцелуе.
— Ватанабэ, — прошептала она мне на ухо.
— Что?
— Хочешь меня?
— Конечно, — ответил я.
— А ты сможешь подождать?
— Конечно, подожду.
— Я хочу сначала себя еще немного привести в порядок. Хочу стать таким человеком, чтобы тебе подходить для твоего хобби. Ты подождешь до тех пор?
— Конечно, подожду.
— У тебя поднялся?
— Жар?
— Дурак, — рассмеялась Наоко.
— Если ты об этом, то встал, конечно.
— Перестань ты без конца говорить свое «конечно».
— Ладно, не буду, — сказал я.
— Это больно?
— Что?
— То, что он у тебя стоит.
— Больно? — переспросил я.
— Ну как сказать... Тяжело?
— Ну, это как посмотреть.
— Помочь тебе кончить?
— Руками?
— Да, — сказала Наоко. — Честно говоря, он на меня с некоторых пор так давит, что мне больно.
Я сдвинулся ниже.
— Так ничего?
— Нормально.
— Наоко.
— Что?
— Помоги мне.
— Ладно, — улыбнулась Наоко.
Она расстегнула молнию на моих брюках и взяла в руку мой отвердевший член.
— Какой горячий, — сказала Наоко.
Я остановил ее начавшую было двигаться руку, расстегнул пуговицы на ее блузке, затем завел руку ей за спину и расстегнул лифчик. Потом прикоснулся губами к ее розовой груди.
Наоко закрыла глаза и медленно начала двигать рукой.
— Здорово у тебя получается, — сказал я.
— Хорошие мальчики это делают молча, — сказала Наоко.
