– А может, Саэки-сан решила с музыки на что-то другое переключиться?
– Другое? – с интересом спросил Осима, сдвинув брови. – На что же, например?
Я не нашел, что ответить.
– Не знаю. Мне просто так показалось. К примеру… на что-нибудь невещественное, не имеющее формы.
– Как понимать – не имеющее формы?
– Ну, на что-то такое, чего другие не видят. Такое, к чему она стремилась только для себя. Так сказать, внутренняя работа…
Осима поднял руку, чтобы откинуть назад свалившуюся на лоб челку. Как расческой, провел тонкими пальцами по волосам.
– Интересно. Может, и вправду, покинув этот город, уехав куда-то – мы не знаем, куда, – Саэки-сан, как ты говоришь, направила свой талант, свои способности на нечто, не имеющее формы. Может, и так. Но она исчезла на целых двадцать пять лет, и мы не узнаем, что и где она делала, если у нее самой об этом не спросим.
Я набрался духу:
– А можно совсем дурацкий вопрос?
– Совсем дурацкий?
Я покраснел.
– Нелепый.
– Давай, спрашивай. Хоть нелепый, хоть дурацкий. Без разницы.
– Осима-сан… Чтоб я такое кому-то сказал… Сам себе не верю. – Осима чуть наклонил голову. – Как вы думаете, может быть так, что Саэки-сан – моя мать?
Осима молчал. Опершись на стойку, он какое-то время подыскивал слова для ответа. А я слушал, как тикают часы.
– Давай-ка вкратце обобщим, что ты хочешь сказать, – начал он. – Вот что получается. В двадцать лет Саэки-сан в отчаянии уехала из Такамацу, тихо где-то поселилась. Случайно познакомилась с твоим отцом – Коити Тамурой, вышла за него замуж, благополучно произвела тебя на свет, потом, через четыре года, по каким-то причинам тебя бросила и ушла из дому. Затем – загадочный пробел, и через какое-то время она вернулась в родные места, на Сикоку. Так?
– Да.
– Я не взял бы на себя смелость сказать, что этого быть не может. То есть оснований отрицать сейчас твою гипотезу нет. Что за жизнь у нее была все это время – для нас загадка. Говорят, она жила в Токио. Лет ей примерно столько же, сколько твоему отцу. Но в Такамацу она вернулась одна. Впрочем, дочка ее вполне может жить где-нибудь в другом месте, сама по себе. Э-э-э… сколько сейчас твоей сестре?
– Двадцать один.
– Как мне, – сказал Осима. – Но я все-таки не твоя сестра. У меня свои родители есть, и брат. У нас кровная связь, и я им многим обязан. – Он скрестил руки на груди и посмотрел на меня. – Но я вот о чем тебя хотел спросить. Ты вообще свое происхождение по документам проверял? Ведь сразу определить можно, как зовут твою мать, сколько ей лет.
– Конечно, проверял.
– И что? Как ее зовут?
– Никак. Там нет ее имени, – сказал я.
– Нет имени? – удивился Осима. – Такого быть не может.
– Нет. Честное слово. Не знаю, как это получилось. Но по этим бумажкам получается, что матери у меня нет. И сестры тоже. Вписаны только отец и я. Так что по закону я незаконнорожденный. Внебрачное дитя, короче говоря.
– Но ведь мать и сестра точно у тебя были!
Я кивнул:
– До четырех лет. И мать, и сестра. И мы все жили вместе, вчетвером. Я четко помню. Это не выдумка, не игра воображения. А как мне четыре исполнилось, двоих не стало. Ушли.
Я достал из бумажника старую фотографию, на которой мы с сестрой играли на берегу моря. Осима поглядел на нее, улыбнулся и вернул мне.
– «Кафка на пляже», – сказал он.
Кивнув, я положил карточку обратно в бумажник. Ветер за окном разыгрался, по стеклу барабанил дождь. Свет от светильников под потолком рисовал на полу наши с Осимой тени, которые, казалось, плели в перевернутом мире какой-то зловещий тайный заговор.
– А ты помнишь свою мать? Какая она из себя? – спросил Осима. – Ты же до четырех лет жил с ней, неужели совсем ее лица не помнишь?
Я покачал головой:
– Ничего вспомнить не могу. В памяти все как-то размазано, лицо темное, как тень. Почему? Не знаю.
Осима подумал немного и сказал:
– А подробнее не можешь объяснить, почему тебе пришло в голову, что Саэки-сан может быть твоей матерью?
– Может быть, хватит, Осима-сан? – предложил я. – Это все, наверное, мои фантазии.
– Да ладно тебе. Попробуй выговориться. Выкладывай все, что у тебя в голове. А потом уж будем вдвоем решать, фантазии это или нет.
Тень Осимы на полу двигалась в такт его движениям. Только ее рывки выглядели чуть более нарочитыми, чем у человека, которому она принадлежала.
– У нас с Саэки-сан поразительно много совпадений, – сказал я. – Все сходится один к одному, как недостающие фрагменты мозаики. Я это понял, когда слушал «Кафку на пляже». Начать с того, что я оказался здесь, в этой библиотеке. Это судьба. От Накано до Такамацу – по прямой, почти не сворачивая. Ведь это странно, если задуматься.
– Просто сюжет греческой трагедии, честное слово, – заметил Осима.
– И еще я в нее влюбился.
– В Саэки-сан?
– Да. Мне так кажется.
– Кажется? – Осима нахмурил брови. – Кажется, что влюбился? Или кажется, что в Саэки-сан?
Я снова покраснел:
– Не знаю, как объяснить. Все так запутанно. Мне самому пока многое непонятно.
– Но тебе кажется, что ты влюбился в Саэки-сан?
– Да, – сказал я. – Очень сильно.
– Кажется, но очень сильно, да?
Я кивнул.
– И в то же время она, может, тебе матерью приходится.
Я кивнул еще раз.
– Не много ли на тебя одного? Ты же еще мальчишка совсем. Пятнадцать лет. Усы еще не растут. – Осима отхлебнул кофе и осторожно поставил чашку обратно на блюдце. – Я не говорю, что так нельзя, но всему есть предел.
Я молчал.
Приложив палец к виску, Осима задумался. Переплетя пальцы, сложил руки на груди.
– Постараюсь поскорее достать ноты «Кафки на пляже». Ладно, остальное я сам сделаю, а ты иди к себе. Так будет лучше.
В обеденный перерыв я подменял Осиму за стойкой. Дождь не переставал, и посетителей в библиотеке было меньше обычного. Вернувшись с обеда, Осима протянул мне большой конверт с распечатанными с компьютера нотами.
– Как же все-таки удобно, – сказал он.
– Спасибо, – поблагодарил я.
– Не мог бы ты на второй этаж кофе отнести? У тебя вкусно получается.
Я сварил еще кофе – без сахара и без сливок, поставил на поднос и пошел на второй этаж к Саэки-сан. Дверь наверху, как всегда, была открыта настежь. Саэки-сан сидела за столом и что-то писала. Когда я поставил кофе на стол, она подняла голову и улыбнулась. Закрыв авторучку колпачком, положила ее перед собой на лист бумаги.
