А потом на детей свалилось это.
Теперь Вы, конечно, понимаете, почему я не смогла рассказать военным все так откровенно. Была война, и мы все жили как предписывала «идея». Поэтому я и не сказала ничего о месячных и о том, как била по щекам Накату, когда тот нашел мое полотенце. Как я уже писала, я ужасно переживаю, что очень помешала Вашей работе, Вашим исследованиям. Теперь, рассказав все как было, я словно камень сняла с души.
Как ни странно, никто из моих учеников не запомнил ни злополучного полотенца, ни избиения Накаты. Безобразная сцена просто выпала у них из памяти. Я убедилась в этом позже, когда все кончилось, постаравшись намеками выяснить, что они помнят. Видимо, на ребят уже действовала сила, лишившая их сознания.
Мне, как классному руководителю, хочется поделиться с Вами впечатлениями о Накате. Я не знаю, что с ним стало. Мальчика отвезли в Токио, в военный госпиталь. От американского офицера, который беседовал со мной после войны, я слышала, что Наката довольно долго был в коме, но в конце концов пришел в себя. Никаких подробностей офицер не сообщил. Полагаю, Вам об этом известно больше, чем мне.
Наката был из эвакуированных. Таких детей в нашем классе оказалось пятеро. Из них он учился лучше всех, умный был мальчик. Симпатичный, всегда аккуратно одетый. Но очень тихий, нелюбопытный какой-то. На уроках руку никогда не поднимал, зато когда вызывали, всегда отвечал правильно, рассуждал здраво. Легко усваивал новый материал – по всем предметам. В любом классе найдется такой ученик. Даже если с ним не заниматься, он сам будет все делать, перейдет в более сильную школу и в конечном итоге займет достойное место в обществе. Прирожденные способности.
Однако в этом мальчике кое-что меня, как учителя, беспокоило. Временами я замечала в нем безразличие, покорность. Он брался за любое дело, за самую сложную задачу, но, решив ее, почти не радовался. Я никогда не замечала, чтобы он сопел от натуги, переживал из-за ошибок. Не вздохнет, не улыбнется. Все делал с таким видом, словно хотел сказать: ну, надо – значит, надо. Так рабочий на заводе закручивает отверткой какие-нибудь винтики в деталях, которые двигаются по конвейеру.
Полагаю, все дело было в семье. Конечно, с жившими в Токио родителями Накаты я не была знакома, поэтому точно сказать не могу. Но за все время работы в школе я не раз встречалась с такими примерами. Когда взрослые, имея дело с одаренными детьми, ставят перед ними новые и новые цели. Нередко получается, что дети, чересчур озабоченные решением этих задач, постепенно теряют свойственную их возрасту свежесть ощущений, радость от достижения цели. Замыкаются в себе, перестают давать волю чувствам. И нужно потратить много времени и сил, чтобы отомкнуть детскую душу. Детские души податливы, их легко можно согнуть. Но, раз согнувшись, они застывают, и распрямить их очень трудно. Часто даже невозможно. Хотя Вы же специалист в таких вопросах, и не мне Вам об этом рассказывать.
И вот еще что: глядя на мальчика, я не могла не заметить: на нем лежит тень, которую оставляет на человеке пережитое насилие. Не раз в выражении лица, в поступках Накаты читался мимолетный испуг – своего рода рефлекс на недобрую силу, действие которой он долго на себе испытывал. Что это было? Не знаю. Наката выучился себя контролировать и умело маскировал этот испуг. Однако ему не удавалось скрыть легкую судорогу, пробегавшую по его телу, когда что-то случалось. Думаю, он столкнулся с насилием в семье. Я поняла это, ежедневно общаясь с детьми.
В деревне грубость – в порядке вещей. Почти у всех наших школьников родители были крестьяне. Жили очень тяжело, едва сводили концы с концами. Работали с утра до вечера, уставали, конечно, и предпочитали пускать в ход кулаки, чем объясняться, если что не так. Это ни для кого не секрет. Дети к этому относились безучастно – ну, подвернулся под горячую руку, велика важность! – их. это не травмировало. Но у Накаты отец был профессором в университете, да и мать – насколько я могла судить по ее письмам – была женщиной хорошо образованной. Короче, элитная городская семья. Так что если у них дома кто и распускал руки, то это было не то насилие, от которого каждый день страдали деревенские дети, а какое-то другое, более сложное и глубокое. Насилие, оставлявшее шрамы в душе ребенка.
Поэтому я ужасно переживаю из-за того, что набросилась тогда, в горах, на Накату, – пусть я и не сознавала, что творю, и глубоко раскаиваюсь в своем поступке. Ни в коем случае нельзя было этого делать. Ведь его вместе с другими детьми вывезли из Токио, почти насильно разлучив с родным домом. Мальчик очутился в незнакомой среде и уже готов был открыть мне свою душу.
А я его избила, и, может быть, навсегда погубила скрытые способности. Мне хотелось как-то исправить ошибку, но ничего не вышло. Накату в бессознательном состоянии перевезли в столицу, в госпиталь, и больше я его не видела. Ах, как жаль!.. Я до сих пор живо помню лицо Накаты, когда я его ударила. Очень испуганное и какое-то обреченное, оно по-прежнему у меня перед глазами.
Письмо и без того получилось слишком длинное, но в заключение позвольте сказать еще одну вещь. Моего мужа убили на Филиппинах перед самым концом войны. Надо сказать, сильного шока от этого известия я не испытала. Почувствовала только полное бессилие. Не отчаяние, не тез, а именно бессилие. Не проронила ни слезинки. Почему? Потому что знала заранее: мой молодой муж с войны не вернется. Я поняла, что все предопределено. Это стало ясно, когда за год до его смерти мне приснился сон, в котором мы занимались любовью как сумасшедшие, когда у меня неожиданно начались месячные, когда в смятении я ударила Накату, когда мои ученики, непонятно почему, стали падать без сознания. Известие, что муж погиб, лишь подтвердило то, что мне уже было известно. В том лесу осталась часть моей души. Иначе и быть не могло: то, что произошло тогда, оказалось важнее всех других событий в моей жизни.
В завершение разрешите пожелать успеха в Вашей научной работе. Пожалуйста, берегите себя.
Глава 13
Подошло время обеда. Я устроился перекусить – так, чтобы видеть сад, – и тут ко мне подошел Осима и сел рядом. Других посетителей в тот день в библиотеке не было. Питался я все тем же – дешевым бэнто из киоска на вокзале. Мы немного поболтали. Осима предложил мне половину сэндвичей, которые были у него на обед, сказав, что специально приготовил сегодня на мою долю.
– Может, тебе неприятно слышать, но, мне кажется, ты недоедаешь.
– Хочу, чтобы желудок поменьше стал, – объяснил я.
– Значит, ты специально? – поинтересовался он. Я кивнул.
– По финансовым соображениям? Я снова кивнул.
– Понимаю, но ты ведь сейчас растешь, поэтому есть надо как следует. У тебя сейчас как раз такое время – питание должно быть в норме.
Сэндвич Осимы выглядел весьма аппетитно. Поблагодарив, я взял его и стал жевать. Мягкий белый хлеб с хрустящей корочкой, копченый лосось, кресс-салат и листочки латука. Плюс хрен и масло.
– Сами готовили, да?
