– У вас здесь что-нибудь произошло? – спросил я. – Он сказал: срочное дело.
Осима кивнул:
– Да. Есть что тебе сказать. Во-первых, умерла Саэки-сан. Сердечный приступ. Я обнаружил ее во вторник днем за столом в ее кабинете на втором этаже. Скоропостижно. Хоть не мучилась, наверное.
Я скинул с плеч рюкзак, положил на пол и сел на стоявший рядом офисный стул.
– Во вторник днем? – спросил я. – А сегодня пятница?
– Да, пятница. Она во вторник умерла, после экскурсии. Может, надо было раньше тебе сообщить, но я никак не мог сообразить, как лучше это сделать.
Я замер. Мы долго молчали. С места, где я сидел, было видно лестницу на второй этаж. Черные, до блеска отполированные перила, смотревший прямо на меня витраж на лестничной площадке. Эта лестница так много для меня значила. Поднявшись по ней, я встретился с Саэки-сан. А теперь это была лестница без всякого смысла, самая обыкновенная. Потому что Саэки-сан больше там нет.
– Я же тебе говорил: вероятно, это было предопределено, – сказал Осима. – И я это понимал, и она понимала. Но когда такое происходит, конечно, очень тяжело. Что говорить.
Осима сделал паузу. «Надо что-то сказать», – подумал я. Но слов не было.
– По ее завещанию никаких похорон не будет, – продолжал он. – Ее просто кремировали. Завещание лежало в столе в кабинете. Все свое имущество она завещала фонду, который содержит библиотеку Комура. Мне на память оставила свой «монблан», тебе – картину. Где мальчик на берегу. Возьмешь?
Я кивнул.
– Картину я упаковал, можешь забрать, если хочешь.
– Спасибо, – наконец выдавил я.
– Слушай, Кафка… – сказал Осима. Он взял карандаш, по привычке повертел в пальцах. – Я только хотел спросить у тебя одну вещь. Можно?
Я кивнул.
– Ты уже знал, что Саэки-сан умерла? До того, как я тебе сказал?
Я кивнул еще раз.
– Кажется, знал.
– Я так и понял. – Осима глубоко вздохнул. – Хочешь попить чего-нибудь? Сказать по правде, у тебя такой вид, будто ты из пустыни вышел.
– Да, пожалуйста. – В горле у меня действительно было, как в Сахаре. Только после слов Осимы я это заметил.
Я залпом выпил принесенный Осимой стакан воды со льдом и почувствовал, как заломило в голове. Поставил пустой стакан на стол.
– Еще хочешь?
Я покачал головой.
– Что теперь делать собираешься? – спросил Осима.
– В Токио вернусь.
– Вернешься – и что дальше?
– Сначала пойду в полицию и все объясню. Чтобы от них больше не бегать. Потом, наверное, в школу пойду. Не хочется, но школу надо окончить, у нас все-таки обязательное среднее образование. Потерплю несколько месяцев, отучусь, а дальше могу делать, что захочу.
– Понятно, – сказал Осима и, прищурившись, посмотрел на меня. – Может, так будет лучше всего.
– Я постепенно тоже к такому выводу пришел.
– Сколько ни бегай, все равно ведь никуда не убежишь.
– Да уж, наверное.
– А ты, по-моему, вырос, – проговорил он.
Я покачал головой. Что можно было на это сказать? Осима легонько постучал по виску ластиком на конце карандаша. Зазвонил телефон, но он не обратил внимания.
– Мы все лишаемся чего-то большого, теряем что-то, – вымолвил Осима, когда звонки прекратились. – Редкий случай, важную возможность, чувства, которые потом не воротишь. В этом часть жизни. Но где-то в голове – скорее всего, в голове – есть маленький закуток, где все это хранится как память. Как книги на полках в нашей библиотеке. Чтобы отыскать, что у нас в душе, для этого закутка нужно составлять картотеку. В нем нужно убираться, его нужно проветривать, менять воду в цветах. Другими словами, ты всю жизнь проводишь в собственной библиотеке.
Я бросил взгляд на карандаш, который Осима держал в руке, и мне сделалось ужасно горько. Но еще какое-то время я должен оставаться самым крутым пятнадцатилетним парнем в мире. Или, по крайней мере, делать вид, что я такой. Я сделал глубокий вдох, набирая в грудь больше воздуха и заталкивая поглубже подкативший комок.
– Можно еще раз сюда приехать когда-нибудь? – спросил я.
– Конечно, – отозвался Осима. Положил карандаш на конторку и, закинув руки за голову, посмотрел мне прямо в глаза. – Чувствую, какое-то время мне придется одному вести здесь все дела. Как же без помощника? Появится желание – возвращайся, когда рассчитаешься с полицией и школой. Мы никуда не денемся – ни городок наш, ни я. Человеку ведь нужно место, которое бы он считал своим. Так или иначе.
– Спасибо, – сказал я.
– Не за что.
– Вот и брат ваш обещал научить меня по волнам на доске кататься.
– Здорово. Вообще-то ему мало кто нравится. Характер такой, непростой.
Я кивнул и улыбнулся. До чего же все-таки они похожи.
– Эй, Тамура-кун? – пристально вглядываясь мне в лицо, сказал Осима. – Может, я, конечно, ошибаюсь, но мне кажется, я первый раз вижу у тебя улыбку.
– Может быть, – промямлил я, улыбнулся еще шире и покраснел.
– Когда в Токио?
– Прямо сейчас собираюсь.
– До вечера не подождешь? Закрыли бы библиотеку, и я бы тебя на машине до вокзала подбросил.
Немного подумав, я покачал головой:
– Спасибо. Но, я думаю, лучше сейчас.
Осима кивнул и принес из задней комнаты аккуратно упакованную картину. Положил в пакет пластинку с «Кафкой на пляже» и вручил мне.
– От меня – подарок.
– Спасибо, – сказал я. – Напоследок хотел еще раз на второй этаж сходить, комнату Саэки-сан посмотреть. Можно?
– Естественно. Смотри, сколько хочешь.
– Пойдемте со мной?
– Идем.
Поднявшись по лестнице, мы зашли в кабинет Саэки-сан. Я встал у стола, легонько коснулся поверхности. Подумал о том, что впитывала в себя комната все это время. Представил Саэки-сан в ее последние минуты: как она уткнулась лицом в крышку стола. Вспомнил, как она всегда что-то с увлечением писала, сидя спиной к окну. Вспомнил, как приносил ей кофе. Вот я подхожу к открытой двери, переступаю порог, она поднимает голову, смотрит на меня и привычно улыбается.
– Интересно, что она здесь писала? – обратился я к Осиме.
– Не знаю. Одно могу сказать: покидая наш мир, она унесла с собой много разных тайн.
«И много разных гипотез», – добавил я про себя.
Июньский ветерок задувал в открытое окно, неслышно шевеля белые тюлевые занавески и неся с собой едва уловимый запах моря. Песок на берегу… Руки помнили, какой он на ощупь. Отойдя от стола, я подошел к Осиме и крепко обнял. И почувствовал что-то ужасно родное. Он мягко погладил меня по голове.
