Однако Наката будто не слышал. Хосино полез по лестнице следом.
– Отец! Ты что? Нельзя же, говорят тебе!
Осима, выйдя из-за конторки, тоже поднялся на второй этаж.
Наката решительным шагом проследовал по коридору и вошел в кабинет, дверь которого как всегда была открыта. Саэки-сан сидела за столом спиной к окну и читала. Услышав шаги, она подняла глаза на старика. Наката, подойдя к столу, смотрел на нее сверху вниз. Оба молчали. Тут же в кабинете возник Хосино. Из-за его плеча выглядывал Осима.
– Отец! – сказал парень, беря старика за руку. – Нельзя сюда так входить. Правило такое. Пошли обратно.
– Наката поговорить хочет, – промолвил старик, обращаясь к Саэки-сан.
– О чем? – негромко спросила та.
– О камне. О камне от входа.
Саэки-сан, ни слова не говоря, долго смотрела на старика полным безразличия взглядом. Затем моргнула несколько раз и медленно закрыла книгу. Сложив руки на столе, снова взглянула на гостя, будто не зная, что делать дальше, и едва заметно кивнула. Перевела взгляд на Хосино, потом на Осиму.
– Оставьте нас вдвоем ненадолго – попросила она. – Нам надо поговорить. Закройте, пожалуйста, дверь.
Поколебавшись, Осима кивнул и, легонько толкнув Хосино локтем, вышел в коридор и закрыл дверь кабинета.
– Ничего? Как вы думаете? – спросил Хосино.
– Саэки-сан разберется, – сказал Осима, спускаясь с парнем по лестнице. – Уж за нее-то можете не беспокоиться. Так что пойдемте вниз, Хосино-сан, выпьем кофе.
– А за Накату беспокойся не беспокойся – все едино. Чушь какая-то, – качая головой, проговорил Хосино.
Глава 41
К следующему походу в лес я уже подготовился как надо. Приготовил компас, нож, флягу с водой, запас еды, перчатки, баллончик желтой краски, который откопал в ящике с инструментами, и топорик. Сложил все это в маленький нейлоновый вещевой мешок (он нашелся в том же ящике) и пошел. Опрыскался спреем от комаров, надел рубашку с длинными рукавами, обмотал шею полотенцем, надвинул кепку, которую мне дал Осима. День был душный и пасмурный. Казалось, того и гляди пойдет дождь. На этот случай в вещмешке лежала накидка. Стайки птиц, перекликаясь, чертили фигуры в небе, затянутом низкими пепельными тучами.
До круглой поляны, как всегда, добрался без проблем. Стрелка компаса почти все время показывала на север. Я двинулся дальше вглубь леса, оставляя на стволах деревьев желтые отметины, чтобы можно было вернуться назад. Баллончик с краской – не хлеб, которым в сказке отмечали дорогу Гензель и Гретель. Птицы не склюют.
На этот раз в лесу было не так страшно – все-таки я готовился. Чувствовал себя, конечно, напряженно, но сердце уже не билось, как в лихорадке. Меня разбирало любопытство. Хотелось знать, что там дальше, на этой тропинке. Мне надо знать, даже если там ничего нет. Внимательно поглядывая вокруг, я шаг за шагом продвигался вперед.
То и дело до моего уха доносились непонятные звуки. То будто что-то с шумом падало на землю, то скрипело, как половицы под чьей-то тяжестью. Были и звуки совсем странные, непередаваемые. Я даже вообразить не мог, что они означают. Они рождались то далеко-далеко, то где-то совсем рядом. Казалось, в этом лесу расстояние имело свойство растягиваться и сжиматься. Иногда над головой неестественно громко начинали бить крыльями птицы. Тогда я останавливался и прислушивался. Задерживал дыхание, ожидая чего-то. Но ничего не происходило. И я шел дальше.
За исключением этих неожиданных звуков тишину в округе ничто не нарушало. Ветра не было и даже листья над головой не шелестели. Я слышал лишь собственные шаги – шорох раздвигаемой травы да сухой треск ломавшихся под ногами веток.
В правой руке я держал топорик, который я перед выходом заточил на бруске. Шершавая рукоятка плотно лежала в ладони. Надобности в нем пока не было, но с этой увесистой штукой я чувствовал себя под защитой. Только от кого, собственно, мне обороняться? Ни медведи, ни волки в лесах на Сикоку не водятся. Ядовитые змеи? Может, изредка и встречаются. Но если подумать хорошенько, скорее всего самое опасное живое существо в этом лесу – я сам. Чего я боюсь, в конце концов? Уж не собственной ли тени?
И тем не менее, идя по лесу, я чувствовал, что за мной кто-то подсматривает и подслушивает. Наблюдает. Скрытые из виду, они, затаив дыхание, следили за мной. Откуда-то издалека прислушивались к моим звукам. Гадали, куда я направляюсь и с какой целью. Но я по мере сил старался о них не думать. По всей вероятности, это плод моего воображения, иллюзия, а иллюзии, чем больше о них думаешь, имеют свойство множиться, приобретать более выраженную форму. И может статься, перестают быть иллюзиями.
Чтобы заполнить чем-нибудь тишину, я принялся насвистывать, подражая сопрано-саксу Джона Колтрейна с его диска «My Favorite Things». Конечно, мои беспомощные трели не шли ни в какое сравнение с замысловатыми экспромтами Колтрейна, вытворявшего с нотным рядом нечто невообразимое. Я только подстраивался под оживший в памяти каскад его звуков. Ну и ладно. Хорошо хоть так получается. Я взглянул на часы. Пол-одиннадцатого. Осима как раз готовится к открытию библиотеки. Сегодня… среда. Поливает сад, протирает столы, кипятит воду для кофе. Короче, выполняет мою работу. А меня занесло в этот лес, и я забираюсь все дальше, в самую чащу. И никому не известно, что я здесь. Об этом знают только я и еще – они.
У меня под ногами тропинка. Хотя, пожалуй, это слишком громко сказано. Больше похоже на естественную промоину. Когда в лесу сильный дождь, потоки воды устремляются вперед, размывая почву, унося с собой траву, подмывая корни деревьев. Огибают попадающиеся на пути скалы. Дождь кончается, вода уходит, оставляя после себя высыхающее русло. Получается что-то вроде тропы, которая зарастает потом папоротником и травой. Чуть зазеваешься и, пожалуйста, – где она, тропинка? Иногда приходилось карабкаться по крутым откосам, хватаясь за корни.
Мелодия, которую изображал на своем сопрано-саксе Джон Колтрейн, внезапно оборвалась, и в ушах уже звучало соло пианиста Маккоя Тайнера. Левая рука задавала отрывистый монотонный ритм, правая добавляла целую гамму повторяющихся раз за разом мрачных аккордов. Музыкант живо, в мельчайших деталях, будто сцену из мифа, рисовал картину, где из кромешной тьмы на свет божий, как внутренности из чрева, выволакивали чье-то темное прошлое. Прошлое кого-то, кто не имеет ни имени, ни лица. По крайней мере, мои уши так воспринимали эту музыку. Настойчивый рефрен постепенно перепахивал поле реальности, перекраивал его на новый лад. В воздухе висел едва уловимый гипнотизирующий запах. Пахло опасностью. Как… в лесу.
Я продвигался вперед, ставя зажатым в левой руке баллончиком с краской маленькие отметины на стволах и периодически оглядываясь, чтобы проверить, хорошо ли видны мои желтые следы. Порядок… Метки, показывавшие дорогу домой, тянулись за мной неровной чередой, как буйки на поверхности моря. Вдобавок на всякий случай я делал кое-где зарубки на деревьях. Тоже знак. Далеко не все деревья оказывались моему топорику по зубам. Я выбирал те, которые тоньше и податливее. И они безропотно подставляли себя под удары.
