А эта жирная ленивая электричка все не приезжала…
После паузы, куда более тяжелой, чем перед этим, поскольку теперь он глядел не вовне, а внутрь себя, и то, что там находилось, было отнюдь не столь «колоритно» и увлекательно, как пара наркоманов, трое пьянчуг и видавшая виды тетка, так вот после паузы, не поднимая головы, он задумчиво добавил:
– И тем не менее. Вот вы, Людмила, например. Вы. Вы живое доказательство того, что поэты нужны. Вы…
Я не сдвинулась ни на миллиметр, потому что мне было очень любопытно узнать, кто же я такая.
– Вы настоящая блазонная мечта.
– Что, простите?
Он просиял. И наконец вернулся к нам:
– В шестнадцатом веке, – затараторил он, снова повеселевший и уверенный в себе, – все рифмачи, стихоплеты, версификаторы и прочие фантазеры прикладывали к этому руку, или, иначе говоря, припадали к тем божественным прелестям, коими порой вы милостиво нас одариваете. Сочинение блазона состояло в прославлении разных частей женского тела исключительно простым и деликатным образом, и вот вы, прекрасная Лулия, когда я увидел вас…
Он придвинулся ко мне и, коснувшись моей головы, мягко проговорил:
Кудри длинные, прекрасные и вольные,
Тем сильнее мое сердце полонившие…
[4] Его рука скользнула по моим пирсингам к кольцу в ухе:
Ушко в сердце отражает
То, что ротик выражает.
Кто до щек решил дойти,
С ушком должен речь вести…
[5] И я окончательно окосела:
Мглу рождает и гонит прочь
Бровь изогнутостью своей…
[6] Затем его палец, как в детской считалке, проследовал дальше:
Нос ни длинный, ни короткий,
Гладкий, ладный и красивый…
[7] Я улыбалась. Он дотронулся до моих зубов:
Зубов прекрасных ровная гряда,
Ваш строй глаза не может утомить,
Но грустно, коль вас некуда вонзить
[8].
И тут я рассмеялась.
Ну а рассмеявшись, поняла, что я сдаюсь. Ну то есть могу сдаться. Что как-то разом вдруг запахло жареным.
На табло замигала надпись «Поезд приближается». Я встала.
Он последовал за мной.
На горизонте никого, и мы сели друг напротив друга.
И снова воцарилась старая как мир, странная тишина, затерянная в стуке колес. Несколько минут спустя он заявил как ни в чем не бывало:
– Конечно, существуют и другие… Я имею в виду блазоны. Вы ведь догадываетесь, что между вашими волосами и кончиками пальцев находятся, вернее – могли бы найтись множество иных источников вдохновения…
– Да неужели? – стараясь не улыбаться, ответила я.
– Самый известный, например. «Блазон о прекрасном соске» великого Клемана Моро.
– Могу себе представить…
Я пересчитывала лампочки в туннеле, чтобы сохранить серьезный вид.
– Или же, к примеру, о пупке. Сей Узелок из божьих рук как завершенье совершенств последним самым вышел, – он смотрел на меня и улыбался, – сей уголок, где сладок зуд в преддверьи наслаждений…
[9]
– Даже о пупке?!?! – удивилась я тоном маленькой подлизы, чрезмерно интересующейся всякой белибердой из учительских уст.
– О да… О том я и говорю… О пупке и его соседях снизу…
Ну что за вечер. Что за инопланетный план соблазнения. В самом деле черт знает что. Если бы мне кто-то сказал, что однажды я сяду в полночный поезд метро с Виктором Гюго собственной персоной и что к тому же это будет меня заводить, вот честное слово, хотела бы я увидеть этого человека.
Тогда я его спросила, такая типа святая дотрога:
– И что же? Вы их не помните, о тех соседях?
– Помню, но… Э-э-э…
– Э-э-э что?
– Ну, в общем, мне бы не хотелось никого шокировать. Мы все-таки с вами в общественном месте, – прошептал он, указывая мне глазами на абсолютно пустой вагон.
И тут, в этот самый момент моей жизни, подъезжая к Северному вокзалу, я сказала самой себе три вещи:
Во-первых: я хочу переспать с этим милашкой. Я его хочу, потому что мне с ним весело, а если хорошенько подумать, так в мире нет ничего приятнее, чем вдвоем с милым парнем веселиться в постели.
Во-вторых: я буду страдать. Я снова буду страдать. Заранее понятно, что история провальная. Из серии войны миров, столкновения культур, классовой борьбы и тому подобного. Значит – ничего не давать. Раздеваюсь, прислушиваюсь к себе голодной, наслаждаюсь и сваливаю. Никаких телефонов, никаких смсок назавтра, ни ласк, ни нежных поцелуев в шейку, ни улыбок, ничего вообще.
Никакой нежности. Ничего такого, что могло бы оставить воспоминания. Стишок во славу, пожалуйста, но лишь пресытившись безмерно, не то наутро в понедельник я снова буду скулить как дура, подолгу замирая с крольчатами в руках.
Потому что вся эта вереница тактильных стишков, конечно, очень красива, но это типичный приемчик съема, причем прекрасно отработанный. Судя по всему, он уже тысячу раз его применял, раз знает их все наизусть.
К тому же у меня вовсе не длинные волосы.
Так что там, наверху, молчать, подытожим перед наступлением. Маршрутный лист предельно прост: здрасте, мсье. Добро пожаловать, мсье. До свидания, мсье.
Было приятно.
В-третьих: только не у меня. Только не там.
– О чем вы думаете? – забеспокоился он.
– О номере в гостинице.
– О боже, – простонал он, якобы шокированный, – пушкинские героини… Мне стоило остерегаться.
Возбужденно улыбающийся поэт – это действительно очень соблазнительно.
Я смеялась.
– О смех, ты открываешь мне свою небесную обитель…
