Пойду приму душ, скоро вернусь.
обжигающая струя воды
долго, долго, долго
растоплен
дренирован
растворен
промыт
размыт
смыт
Смыт, дружище. Смыт.
Теперь получше.
Солнце встает. Мне надо поторопиться.
Если я тут только что упоминал о моих адских приступах, то вовсе не для того, Луи, чтобы меня пожалели, а просто чтобы снова встать на ноги.
У меня нет больше времени подыскивать слова. До моего отъезда осталось менее двух часов, а я все еще замотан в полотенце.
У меня нет больше времени ни на что, мне надо просто снова встать на ноги, прежде чем засыпать пеплом тлеющие угли и покинуть этот бивуак.
Опорой мне в этом служит, напоминаю – копипаст, – та «умная женщина, которой я только что (позже я расскажу вам, при каких обстоятельствах) поведал об этих наших утренних встречах-невстречах, подчеркнув то странное ощущение поддержки, которое они у меня вызывали».
Да. Она. Та, что останавливает Марселя на улице, спрашивая его о том, возвращается ли он от герцогини Германтской или из общественного туалета.
Это из-за нее мы провели эту ночь вместе с вами, вы и я.
Из-за нее или благодаря ей, не знаю, но в одном я уверен, что без нее, без ее иронии, без ее проницательности, без ее таланта, без Пруста и Морана, я бы никогда этого не сделал.
Я бы никогда не постучался к мертвым. Я бы так и остановился на моем файле «Без названия 1», на словах «как ты меня достал» и никогда бы больше к вам не обращался. Или же как можно реже.
Я не уверен, что вы от этого особенно выиграете, но на этот раз я не закончу грубостью.
Ты не достал, Луи. Ты вовсе не достал.
Так вот, обстоятельства.
Пришло время сказать об обстоятельствах.
Я был в аэропорту. Ну да… Судьба. Я был в лондонском Хитроу, и в зале гигантского аэропорта у меня случился приступ.
Весь этот шум, звуки, люди, свет отовсюду, неоновые огни, объявления, музыка, толпа, запахи, техника, машины, рамки металлоискателей, звуковые сигналы, разноцветье, движение, волны, сирены, кофемашины, отопление, кондиционирование, керосин, звон, телефоны, крики, смех, дети – я думал, что умру от боли.
Я стоял у колонны, прижавшись к ней лбом, уже готовый отшатнуться от нее, чтобы наконец разбить об нее голову. Разнести вдребезги одним махом, как яйцо, как гнилой калебас, как кокосовый орех, который наконец пришла пора расколоть.
Я задыхался, был весь мокрый от пота, меня трясло, я снимал одежду, дрожал, я…
Я очнулся в больничной палате.
Опущу детали, но это был долгий путь бесславного бойца, закончившийся тем, что по категорическому настоянию всяких страховщиков и банкиров я был вынужден согласиться на обследование. Обнажиться. Пройти полный осмотр. Предстать перед учеными. Осуществить в некотором смысле собственный аудит.
И вот так после нескольких консультаций я оказался сидящим перед некоей женщиной.
Перед этой женщиной.
Мне нечего было ей сказать.
Я ничего ей не говорил на протяжении первых двух сеансов.
В начале третьего сеанса – который, как мы с ней заранее договорились, станет последним, в связи с очевидным отсутствием у меня всякого стремления к сотрудничеству, – она сказала:
– Знаете, если префикс «психо» вас как-либо дискредитирует, поскольку, похоже, так оно и есть, вы можете относиться ко мне, как это делают мои пациенты, наиболее невосприимчивые к любым формам дискредитации, те, кого считают безумцами, душевнобольными, умалишенными, невменько, наполеонами и тому подобными. Знаете, как они меня называют?
Она выглядела такой величественной в своей стервозности, что мне хотелось ответить ей: «Жозефиной», но я не посмел.
– Они зовут меня мозгоправом, доктором по лечению головы, – продолжает она, улыбаясь. – Напомните-ка, с чем вы ко мне обратились… (надевает очки, рассеянно смотрит мою медицинскую карту). – Ах да… с болью в левом колене…
Ха-ха-ха. Как смешно. Сеанс психоанализа для клоунов.
Я ничего не ответил.
Она вздохнула, закрыла мою карту, сняла свои красивые очки, поймала мой взгляд и испепелила его.
– Послушайте, Поль Кайе-Понтье, выслушайте меня внимательно. Я напрасно теряю с вами время. Так что мы сейчас закончим этот сеанс. Не беспокойтесь, я подпишу вам все бумаги и справки, которые вам нужны, чтобы вернуться на ваш фронт. Да, я сделаю это для вас, но поскольку моя профессиональная совесть не менее требовательна, чем ваша, то вот вам…
Она снова надела очки, пробежалась пальцами по клавиатуре, наклонилась к принтеру за вылезшим рецептом и протянула его мне.
– Вот. К работе пригоден. Аптеку найдете на улице слева от выхода отсюда. Оплатите прием в регистратуре. До свидания.
Она встала, пока я читал ее назначение:
Бандаж на коленный сустав Silistab® Genu x 1.
Она стояла. Смотрела на меня.
Я сидел. Смотрел на свои колени.
У меня заболела голова.
Мне хотелось плакать.
Хотелось пить.
Было жарко.
Я заговорил с ней, чтобы сдержать слезы.
Предпочел открыть этот шлюз, нежели другой.
Уж лучше сдохнуть с открытым ртом, нежели пролить слезу перед этой незнакомкой.
Так что я открыл рот и произнес ваше имя.
А потом я… И больше ничего.
Она тоже ничего не говорила. Из уважения, думаю. Она видела, что я переминаюсь с одной ноги на другую, не решаясь прыгнуть в воду, и не позволяла себе подтолкнуть меня в спину. Очень любезно с ее стороны.
Спустя две-три долгих минуты она все-таки слегка меня подтолкнула:
– Вас мучает звон в ушах? У вас проблемы со слухом?
[70]
– Нет, – рассмеялся я, утопая в слезах, – нет. Луи. Мой друг Луи.
Я хлюпал носом.
– Не двигайтесь.
Она вышла из кабинета и вернулась с рулоном бумажных полотенец.
– Простите, но ничего лучше у меня нет.
– Спасибо.
Она села в кресло рядом со мной, пока я утирал слезы.
Молчание.
А потом она заговорила со мной как надо. Она не сказала: «Ну да… Конечно… Так, значит, Луи… Луи… Ваш друг, вы сказали… Как интересно… Но все же… Но как… Но то да се, а вы тут при чем…»
