Вы прочистили горло и с важным видом сообщили, отведя назад и согнув за спиной правую руку:
– Сегодня вечером у нас трюфельный суп. Это блюдо было создано в 1975 году мсье Полем Бокюзом в тот день, когда он получил орден Почетного легиона по случаю обеда, дававшегося в Елисейском дворце мсье Валери Жискар д'Эстеном, бывшим в то время президентом Французской республики, и его супругой, игривой Анной Эймоной.
И тут я рассмеялся. Я рассмеялся, увидев вас с бюстом изображенной на вашем фартуке особы крайней степени вульгарности и практически голой (разве что немного бахромы тут и там, немного бирюзы да несколько орлиных перьев), которая, широко раздвинув ноги, сидела за рулем «Харли-Дэвидсона».
Я рассмеялся, и вы мне улыбнулись.
И это было нашим поцелуем под омелой
[47].
В тот вечер вы были в отличной форме, поставили «Поющих под дождем»
[48], думаю, вы немного выпили, пока меня ждали, и когда закончился фильм, тихо сказали:
– Я должен вам кое в чем признаться…
Мне очень не понравилось то, каким тоном вы это сказали. Я не желал абсолютно никаких признаний. Я терпеть не мог признания. Они меня ужасали. До сих пор нам с вами прекрасно удавалось не впадать в излишнюю сентиментальность, так зачем же все портить?
– Слушаю вас. – Я напрягся.
– Так вот, представьте себе, что этот вот старый дурак, ну да… Вот именно этот… Этот нескладный дылда, рассевшийся тут рядом с вами, был признан лучшим чечеточником Гарвардского клуба «Фред и Джинджер»
[49] летом одна тысяча девятьсот… ну, в общем, в свое время…
– Неужели? – Я расслабился.
– Погодите.
Вы встали.
– Хочу, чтоб вы знали, Поль (он был слегка навеселе), что… что… чтоб вы знали… что не вы один обеспечивали французский экспорт. Нет, нет, нет! Я тоже поучаствовал в продвижении страны, мой дорогой! Я тоже носил наши цвета! Сидите смирно и смотрите, как бьет чечетку френч-лягушка.
Он вернулся, обутый в старые триколорные ботинки.
– And now (барабанная дробь чайных ложек по бронзовому бюсту деда), ladies and gentlemen… Oh, no, damn, and now, gentleman only, just перед вашими изумленными глазами – the very famous Froggy Louïsse со своим еще более famous
[50] номером чечетки!
И тут…
Танцующий клоун
[51].
Фред Астер и Джин Келли
[52] в одном лице и лишь для меня одного. Слегка неуклюжие и в легком подпитии, зато только для меня одного. Металлический перестук каблуков по османовскому
[53] паркету.
Скольжение, перестук, пение, и прямо-таки музыка, да-да, музыка, извлекаемая металлическими набойками каблуков из паркета старого барона, на фоне доносящихся издалека приглушенных взрывов петард от невесть какого салюта.
Издалека (но я действительно сидел в самой глубине дивана) это напоминало «Американца в Париже»
[54].
Потом вы показали мне технику шага однозвучного, в два удара, в три удара… Потом другие комбинации, нет, вы больше не могли, вы рухнули обратно к своему изумленному зрителю.
Ох, Луи… Как же прекрасно он завершился, этот ужасный – annus horribilis – год… Как же он хорошо завершился…
Завершился еще и потому, что, прощаясь вскоре после этого, мы как-то дали друг другу понять, без всяких слов, что вот, now, gentleman and gentleman
[55], шоу закончилось.
Пленка перемотана, зонтики закрыты.
Я впервые пожал вам руку, и впервые вы проводили меня до дверей моей квартиры.
Я сказал вам, немного напыщенно, как я теперь думаю:
– Благодарю вас, Луи. Благодарю вас.
Вы отмахнулись от этой торжественности и ответили мне, глядя прямо в глаза:
– Все наладится. Вот увидите: все наладится.
Я согласно кивнул, в точности как это сделал бы маленький Поль нашего первого вечера с грязными руками, и вы удалились с восхитительным – тап-тап-тик-а-ток – голливудским антраша
[56] made in France.
На следующий день, первого января, после обеда я отправился навестить свою матушку в ее роскошном доме престарелых с медицинским уходом.
Она меня, конечно, не узнала. Все как всегда.
Она не сводила глаз с незнакомца, устроившегося в изножье ее кровати, и некоторое время мы поиграли в «гляделки», а потом… потом я в конце концов нарушил молчание:
– Знаете, у меня появился друг…
Она никак не отреагировала.
Она никак не отреагировала, но это было абсолютно не важно, потому что нечто хорошее уже свершилось. Хоть раз в жизни, но мне, кажется, удалось установить с ней некий контакт.
Так что я продолжил:
– Его зовут Луи, он очень хороший и умеет плясать чечетку.
От того, как прозвучали эти слова, такие глупые, простые, ребяческие, праздничным днем перед этой женщиной, которая только теперь, окончательно утратив рассудок, наконец смягчилась и стала более или менее походить на нормальную мать, мне захотелось плакать и смеяться одновременно.
