Вернувшись к себе, я присел на кухне в своей громадной пустынной квартире и после второго стакана прекрасного виски, тем же утром подаренного мне одним из моих коллег, я смог наконец закончить свою фразу.
Этого никто тогда не услышал, а говорил я вам примерно следующее:
– …я ведь тоже продолжил дело своего отца, возглавил предприятие после его смерти, мне тоже знакомо это одиночество. Это одиночество и чудовищный страх потерять лицо. Мой враг – это не одиозный Поттер, мой враг – это конец мира, конец моего мира, того мира, что я представляю. Мой враг – это глобализация, это Азия, где я торчу прямо сейчас, это рассредоточение производства. Мой враг уже меня победил. «Цвет французской промышленности». Но мой дорогой Луи… французской промышленности уже давно нет и в помине. Я уже не занимаюсь развитием своего предприятия, я лишь стараюсь его не потерять. Спасаю фамильные драгоценности. Или же, наоборот, избавляюсь от них. Колосс-то на глиняных ногах…
И сделав еще несколько глотков:
– …а я один-одинешенек. И я куда более одинок, чем этот Джордж Бейли, потому что я никогда не занимался благотворительностью, я… даже случайно, и я никогда не умел сделать так, чтобы меня любили, как его, потому что я сам никогда не умел любить. Как бы цинично это ни прозвучало, но у меня никогда не было на это средств. Мне часто доводилось слышать, что я, мол, родился в сорочке, и в какой же это сорочке, бог мой? В военном мундире? В епископском облачении? Я родился не в сорочке, я родился нагруженным. В итоге моя жена вовсе не спешит меня спасать, вместо этого она отправляется греть свою задницу черт знает куда, лишая меня на Рождество общения с моими детьми. Что до друзей, то давайте начистоту. Каких таких друзей? О чем мы вообще говорим? Я даже не знаю, как это делается, друг. Это разрабатывают? Доводят до ума? Это тестируют? Изготавливают по образцу с минимальными расходами? Это лицензируют?
Ладно. Я был пьян.
И будучи пьяным, я смог наконец закончить свою речь:
– …нет, у меня ни на что не было времени. И я один-одинешенек в этом мире. Но этим вечером вы все еще здесь, сосед-незнакомец, ничего не говоривший, ни о чем не спрашивающий, тот, перед кем я все время предстаю с пустыми руками, чего со мной ранее никогда в жизни не случалось, перед кем я все время предстаю с пустыми руками, потому что и сам я абсолютно пуст, настолько пуст, обескуражен, беззащитен, что у меня уже не осталось ни гроша вежливости за душой…
Вот дерьмо. Еще один глоток:
– …и… вовсе не мое сообщество поймало меня за воротник над парапетом однажды вечером в полном отчаянии, а вы. Это вы меня спасли.
Я плачу, Луи. Оплакиваю самого себя.
Нет, но это уже чересчур. Посмотрите-ка на этого негодяя, который крадет у вас вашу надгробную речь! Хорошо хоть, от сарказма не умирают…
Воспоминания о ваших супчиках пробудили мой аппетит.
Не уходите, переключаю вас в режим ожидания, чтобы заказать еду в номер.
Скоро три, стоя у окна, я проглотил свою плошку бибимбапа (рис, жареные овощи, жареные яйца, паста из красного перца).
Свыше десяти миллионов жителей, и кажется, будто никто не спит. Офисы, высотные здания, рекламные экраны, Сеульская телебашня, транспортные потоки, улицы, дорожные рабочие, мосты, все блестит. Нет, простите, все сияет. Нет ни луны, ни одной самой крохотной звездочки. С той высоты, на которой я нахожусь, и так далеко, насколько позволяет мое зрение, все, что я вижу, искусственно. Все сияет. Все мигает.
(Я заметил, что гостиничные номера в этих монструозных городах на каком бы то ни было континенте всегда выступают в роли сейсмографов моего внутреннего состояния. Когда я в форме, меня восхищает человеческий гений и я могу часами изучать его творения, но когда я не слишком бодр, как сегодня, все это меня убивает, и я отворачиваюсь из последних сил.
Что мы сотворили? Куда мы движемся? Как все это закончится?)
Ладно, тоже мне нашелся великий проповедник, возвращайся-ка к Луи или иди спать.
Билли Уайлдер, Эрнст Любич, Франк Капра, Стенли Донен, Винсент Миннелли – мы провели это время конфетного перемирия
[37] на самой прекрасной кондитерской фабрике за всю историю кино, и понемногу, день ото дня все больше превращаясь в старых завсегдатаев этого крохотного местного кинозала, мы начали разговаривать.
Поначалу мы стали вести синефильские беседы. Мы обсуждали режиссуру, сценарии, продюсеров, всякие истории со съемок, актеров, актрис (вы были без ума от шеи Одри, все остальные вас только развлекали), и так, от фильма к фильму, от одного к другому, мы перешли к нам. Ну, в общем, не то чтобы к нам самим, но… к нашей мужской жизни. То есть к тому, что имело не слишком много общего с нашим внутренним «я». К таким разным и разнообразным темам, как: наша работа, наша карьера, наши дела, наши профессии, наши занятия, наши отрасли, наши партии, короче говоря – к нашему социальному положению.
Социальное положение, которое с учетом тех развеселых праздничных вечеринок, что мы проводили в конце года, все больше походило на смысл нашей жизни, ну да ладно… кидаясь конфетти и приплясывая, как маленькие утята, мы были слишком заняты, чтобы с апломбом указывать друг другу на этот факт.
(По правде говоря, и вы, и я отсиживались в окопе, наблюдая за линией фронта через зазоры между Одри, Ширли, Джинджер, Марлен, Лорен, Джейн, Сид, Лесли, Дебби, Ритой, Гретой, Глорией, Барбарой, Катариной и Мэрилин.
Признайте, что мешки с песком видали и похуже…)
Да, мы стали поворачиваться к соседу по креслу, после того как включался свет, от вечера к вечеру и не без помощи вина наши доспехи растрескивались, языки развязывались и мы стали показывать друг другу наше собственное кино.
Наш собственный «Зуд седьмого года»
[38], наш «Путь к славе»
[39], нашего «Вождя краснокожих и других»
[40], наш «Иметь и не иметь»
[41], наш «Бульвар Сансет»
[42], нашу «Двойную страховку»
[43], наш «Глубокий сон»
[44] и нашего «Туза в рукаве»
[45].
