Большим старинным половником вы щедро налили суп в мою тарелку, посыпали его свежесмолотым перцем и налили мне вина.
Затем вы сняли фартук, устроились на диване рядом со мной, и, удовлетворенно выдохнув, приблизили к носу свой бокал, вдохнули аромат, улыбнулись, взяли пульт, спросили, нужны ли мне субтитры, я отказался, вы согласились, включили «Сабрину»
[34] и пожелали мне приятного аппетита.
Так что мы пировали в компании с обворожительной Одри, которая как нельзя кстати как раз возвращалась из лучшей кулинарной школы Парижа.
Восхитительно. Восхитительно.
Скрипичная музыка, романтика, бофор
[35] и вино, покончив с которыми вы молча проводили меня до моей квартиры, пожелали «спокойной ночи» и назначили мне встречу на завтра на то же самое время.
Я был в таком состоянии, что едва вас поблагодарил.
Вопреки ожиданиям я хорошо спал в ту ночь. Очень хорошо спал.
(Теперь отсюда я могу вам признаться в этой своей радости одинокого мужчины: я тогда заснул, размышляя о том, какие у вас симпатичные тапочки.) («Шиптон и Хинейдж», «греческие слипперы», как, в свою очередь, призна́етесь вы мне несколько недель спустя.)
Спасибо, Луи. Спасибо.
Спасибо.
Я еще не знаю, сколько раз мне придется это повторять, посчитаю в конце. Столько «спасибо», столько горстей земли, сколько потребуется.
На следующий вечер был тыквенный крем-суп. И именно в следующий вечер я понял, почему я здесь. После того же ритуала, что накануне, держа пульт в руке, вы повернулись ко мне и спросили с легким беспокойством:
– Я запланировал посмотреть «Квартиру»
[36], но боюсь, мне не хватает такта. Быть может, это пока еще слишком рано, нет?
Какая у вас прекрасная улыбка.
– Нет-нет, в самый раз, – восхищенно ответил я вам. – Это то, что надо.
Луи. Никто никогда так обо мне не заботился. Никто.
Догадался ли я вас поблагодарить?
(Один раз, однажды в моей жизни меня вот так же вот кормили, с той же неподдельной строгостью и нежностью, лишь однажды. Эмилия, Яйя, как мы ее звали, маленькая эльзаска, служившая домработницей у моей бабушки в Ля Юшод – чудовищном нивернском доме, где я провел целое лето, предоставленный самому себе после смерти моего отца. Когда я был один в «замке», как она называла наш дом, она разрешала мне ужинать с ней на кухне и готовила для меня сладкие гренки из черствого хлеба, макая в неведомую мне смесь с молоком, сахаром и корицей сухие ломти от большой буханки грубого помола.
Я никогда не забуду вкус этих гренок. Никогда. Это был вкус доброты, простоты и бескорыстия. Эти яства мне с тех пор подавали нечасто.
Яйя… Яйя, запрещавшая мне разговаривать во время своей любимой радиопередачи, Яйя, которой я сто раз зачитывал тот пассаж из романа Жюля Верна, в котором Михаил Строгов приговорен «никогда больше не видеть вещи земные» и ослеплен раскаленной добела саблей. Я старательно подчеркивал голосом рычащие «р» злого Огарева, чтобы его голос звучал еще более сур-р-р-р-р-рово и стр-р-р-р-р-рашно. Она это обожала. Несколько месяцев спустя я совершенно случайно узнал, что ее уволили, и когда наконец решился спросить у бабушки (а мне потребовалось на это не меньше отваги, чем доблестному посланцу царя) почему, то она просто ответила, что от Яйи «не всегда хорошо пахло».)
(Луи? Я злоупотребляю? Злоупотребляю вашей вечностью со своим детским нытьем? А если и так, то вы сами в этом виноваты, мой друг, ведь я уже и думать забыл, что все еще помню Яйю, и если бы не вы, то, возможно, никогда бы о ней и не вспомнил.)
Этот ритуал – супы, хорошие вина и голливудская классика – длился вплоть до наступления Нового года. Ежевечерне вы назначали мне встречу на завтра, и каждый вечер я с несказанным облегчением возвращался на эти наши посиделки старых холостяков. (Несказанный, прил. Что не может быть сказано или выражено словами из-за своей интенсивности, странности, необычности.)
Ни вы, ни я ни разу не заикнулись ни о Рождестве, ни о Новом годе.
Поскольку вы столь любезно изо дня в день возобновляли ваше приглашение, а я был не в состоянии отказываться, то мы с вами жили, как будто ничего и не было. Вернее, ничего и не было, а я все-таки жил. Мой сын, как и было запланировано, отправился кататься на лыжах со своей матерью и своим лихим отчимом куда-то в Колорадо, тогда как Ариана с дочерьми нежились в купальниках где-то за коралловым рифом (я не стал выяснять, поехал ли с ними заботливый мужчина – решил, что это внешнее безразличие будет приятным подарком самому себе), так что вы, сами того не ведая, стали для меня семьей, а дом ваш – единственным моим прибежищем.
Что до вас, то я не знаю. Я поостерегся спрашивать, нет ли у вас в эти праздничные дни занятия поинтересней, чем посиделки с соседом-рогоносцем. Нет, я не стал рисковать. И теперь, после всего, что случилось, я так и не знаю, сожалею ли я о том, что мне не хватило деликатности, или, напротив, я этому рад. Конечно, мне совсем не хотелось, чтобы вы отказали мне от дома, но дело было не только в этом, Луи, не только в этом. Просто я уважал ваше молчание.
И даже сегодня ночью, знаете, если я и позволяю себе все эти непристойности, то лишь потому что пишу вам с края света и не просто от бессонницы, а в состоянии, близком к сомнамбулическому.
На вечер 24-го вы поставили «Жизнь прекрасна» Франка Капры.
– Это не слишком оригинально, и вы, должно быть, смотрели его уже раз двадцать, но вот увидите, этот фильм никогда не надоедает. К тому же этот «Кло-Вужо» так мил…
Я не осмелился вам противоречить (никогда ранее я этот фильм не видел) и был вам крайне признателен за то, что вы не включали свет еще несколько минут после последних слов ангела. Я очень близко к сердцу принял судьбу Джорджа Бейли и чувствовал себя не слишком уверенно, возвращаясь в свои пенаты. Настолько неуверенно, что несколько минут спустя вернулся к вашей двери и позвонил.
– Вы что-то забыли?
– Нет, но я… Знаете, я ведь тоже продолжил дело своего отца, возглавил предприятие после его смерти, и…
Я не знал, что к этому добавить, то есть нет, конечно же, знал, но не знал, как именно к этому подступиться, и вы, откровенно рассмеявшись, положили конец моей нерешительности.
– Ну конечно же, я это знаю, еще бы! Это всем известно! Ваше имя принадлежит к цвету французской промышленности! Помилуйте… Давайте ложиться спать. Все эти эмоции нас измотали.
