Или невидимые трофеи тайных дружб.
Но я чересчур тороплюсь, забегаю вперед…
Ведь тут мы с вами еще только в холле или на лестнице украдкой оглядываем ботинки друг друга, тогда как наша первая настоящая встреча произошла на нашей лестничной площадке, и в тот вечер я стоял, вернее покачивался, перед вами в одной рубашке и с босыми ногами.
Это случилось чуть более двух лет тому назад, ближе к концу декабря, когда дни так коротки и нехватка солнечного света, накладываясь на стресс из-за годовых отчетов, аудиторских проверок и семейных праздников, делает нас такими уязвимыми.
Я всегда вкалывал как лошадь, а в то время особенно. Энергетический кризис был в самом разгаре, и я напоминал сам себе эдакого мультипликационного персонажа в духе Текса Эйвери
[31], который, выбиваясь из сил, затыкает дыры одну за другой, носится как проклятый от одной катастрофы к другой, в итоге нигде ничего не заделав толком.
Разъезды туда-сюда, бесконечные собрания, ожесточенная игра в наперстки с бездарными банкирами, все это заменяло мне резиновые заплатки, горелку и пробки для латания дыр. Не буду вдаваться в детали, поскольку вам, Луи, это и так известно. Все это вам я уже рассказывал. Я рассказал вам это тогда постфактум, когда буря была уже позади, и вы, никогда и ничего мне не навязывавший, заставили меня пережить ее заново вслух, чтобы осознать.
Осознать, что же со мной случилось, осознать, что я потерял, а главное, все также по вашему мнению, осознать, что я выиграл.
(Признаться, я так никогда и не понял, что именно вы под этим подразумевали. Мне кажется, что, за исключением нашей дружбы, я ничего не выиграл в этой истории, ну да ладно, неважно. В таких случаях вы мне всегда отвечали: «Терпение, терпение». Так вот, послушайте, это как раз кстати, вы сегодня уже мертвы, у меня больше нет семьи, и работаю я теперь куда больше, чем прежде, так что действительно терпения у меня более чем достаточно.)
Я должен был лететь в Гамбург, встал очень рано, и Ариана вошла в ванную, когда я брился.
Она села у меня за спиной на краешек ванны.
Она была в светлой ночной рубашке и в моей кофте, не застегнутой, а запахнутой на груди, слишком длинные рукава скрывали ее ладони, и, обхватив себя руками, она слегка покачивалась взад-вперед, с опущенной головой, с распущенными волосами, отражаясь в зеркале, она показалась мне сумасшедшей. Словно душевнобольная в смирительной рубахе. Но нет, она держалась так, чтобы сохранять самообладание, чтобы, подняв в конце концов голову, быть уверенной в себе, и в ее покачивании не было ничего истерического, совсем напротив: она собиралась с духом.
(Я очень часто вспоминаю об этом своем заблуждении, Луи, мне кажется, что… в этом запотевшем зеркале отразилась вся трагедия моей жизни: я разрушаю людей, которых люблю, считая их слабее себя. Ариана в то утро была далеко не сумасшедшей, просто она молча собиралась с духом, набиралась смелости. Я никогда ничего не понимаю. Это она была всемогущей, именно она.)
Я спросил, не разбудил ли я ее ненароком, она ответила, что всю ночь не сомкнула глаз, а поскольку я никак на это не отреагировал (а слушал ли я ее вообще?), тихо добавила, что уходит, что уходит и забирает с собой дочерей, что она переезжает на квартиру двумя улицами дальше, что я могу с ними видеться, когда пожелаю. «То есть… когда сможешь», – поправилась она с горькой усмешкой, и что в общем-то вот и все, это конец. Что она больше так не может, что меня вечно нет дома, что она встретила кого-то, внимательного мужчину, который заботится о своих детях, у них с его бывшей совместная опека, что она не уверена в том, что влюблена, но хочет попробовать пожить так. Попробовать, не будет ли такая жизнь проще, легче, мягче. Что она приняла это решение не только для себя, но и для дочек. Что здесь жить стало слишком трудно. Что я вечно отсутствую. Даже когда я дома. Особенно когда я дома. Что мой стресс распространяется на всех и что она желает другого детства для Лоры и Люси. Что муж нашей консьержки заберет ее коробки вечером, что она возьмет только свою одежду, одежду дочек, несколько книг, несколько игрушек и ключ от дома в Кальви, который я подарил ей на сорокалетие, что сейчас речь не идет о разводе, что она забирает с собой Мако, нашу няню-домработницу, но та будет сначала наводить порядок здесь, так что я буду жить как в отеле, раз уж мне это так нравится, и каждое утро мои кровать и санузел будут убраны. Что она по-прежнему будет пользоваться нашим общим счетом, но только на детей, что у нее есть свои деньги и она не хочет, чтобы я ее содержал, что она не будет препятстовать моему общению с детьми и что я смогу их брать, когда захочу, и на то время, какое пожелаю, однако на эти каникулы – об этом я, конечно, не ведаю, но начинаются они сегодня вечером, – все уже распланировано: она везет их на две недели на юг.
Я взял полотенце, промокнул лицо, а когда наконец повернулся к ней, она мне сказала:
– Знаешь, почему я ухожу от тебя, Поль? Я ухожу от тебя, потому что ты даже не порезался. Я ухожу от тебя, потому что ты из тех, кому можно сообщить все это так, что он все равно выйдет сухим из воды и без малейшей царапины.
– …
– Ты чудовище, Поль Кайе-Понтье. Очень любезное, но все-таки чудовище.
Я ничего не ответил. Бритва была старая, и я уже опаздывал.
Я сделал так, чтобы оставаться на телефоне до самого выхода на посадку, но когда понял, что вылет задерживается еще по меньшей мере на пятьдесят минут (из-за плохой видимости), то отключил телефон и погрузился в себя.
Какой-то незнакомец вывел меня из ступора.
– Мсье? С вами все в порядке?
Я извинился, взял себя в руки и улетел в Гамбург.
Мой водитель высадил меня около дома тем же вечером около десяти.
Вход в квартиру был заставлен коробками: «Обувь моя», «Летняя одежда девочек», «Мягкие игрушки Люси», «Белье Арианы». Ладно.
Я снял шарф, пальто, пиджак, галстук, часы, запонки, ботинки, носки, просмотрел почту, налил себе вина, и, когда наполнял себе ванну, раздался звонок домофона. Это был Хулио. Чистильщик.
Конечно, я ему помог. Не то чтобы мне этого особенно хотелось, просто я не мог спокойно смотреть, как этот хороший парень разбирается с нашим грязным бельем, и не предложить ему помощи. Кстати, моя жена вам это подтвердит: я хоть и чудовище, но все-таки любезен. Любезен.
Поскольку мы с Хулио монополизировали лифт, то вы в конце концов решили пойти пешком и не спеша подняться на наш седьмой этаж по лестнице.
