Пытаясь отыскать рабочий документ для одного комиссионера из «Тао Танглина», с которым я должен был завтракать завтра утром, я случайно наткнулся в недрах своего компьютера на этот файл, «Без названия 1». Я и не помнил, что написал когда-то такие слова, мне даже сложно было поверить, что это написал я.
Я тогда только что раскрыл ваш подарок. Я чувствовал себя несчастным. Я выпил.
Много.
Луи.
Вот и снова я.
Прошло много месяцев, и я теперь менее груб и более спокоен, но, знаете, я задаю себе все те же вопросы…
Я задаю себе все те же вопросы и все время прихожу к одному и тому же выводу: мне не хватает вас, мой друг.
Мне чудовищно вас не хватает.
Мог ли я себе представить, что мне так сильно будет вас не хватать? Это не просто выражение, я говорю «Мне вас не хватает» вовсе не так, как стал бы жаловаться вам на нехватку сна, солнца, смелости или времени, нет, я говорю это так, словно мне не хватает части самого себя. Возможно, лучшей. Единственной умиротворенной и самой благожелательной. Самой внимательной.
Вы опекаете меня сегодня так же, как опекали два года тому назад.
Два года, Луи, два года.
Разве такое возможно?
Вложить столько жизни в столь малое число дней…
Фантомная часть тела, галлюцинаторный синдром, патолог. Иллюзорное, иногда болезненное ощущение ампутированной части тела. Боль, провоцируемая стрессом, тревожностью, изменениями погоды.
Вот что я чувствую, когда думаю о вас. Смешно, не правда ли?
Это смешно. Вы были для меня компасом, стали – барометром.
При малейшей неприятности, при малейшем колебании я ощупываю себя, ищу доказательства вашего отсутствия.
Я беспрестанно вас ищу, Луи. Ваша смерть словно клин, который засадили в мою черепную коробку, и при малейшем сомнении – бабах, удар кувалдой.
Бабах.
В конце концов это расколет меня пополам.
Пишу черт знает что.
Пишу черт знает что из страха сказать черт знает что.
Два года.
Почти два.
Какой короткий срок.
Как это мало, и как же я жалею обо всех этих потерянных годах.
Мы бы могли встретиться гораздо раньше, но мы оба, и вы и я, были столь сдержанны.
Столь сдержанны, столь заняты, столь отстраненны.
Столь перегружены.
В общем, столь глупы.
У меня сейчас тысяча срочных дел, но мне хочется побыть с вами.
Мне хочется с вами поговорить, снова увидеть вас, услышать.
Хочется выправиться.
И момент самый что ни на есть подходящий. Я сейчас, как вам уже говорил, еле-еле душа в теле.
Луи…
Подождите.
Пойду налью себе выпить и вернусь.
Вы были адвокатом, я руководил предприятием – я все еще им руковожу, – мы были соседями по лестничной площадке и иногда сталкивались у дверей лифта или в холле этого роскошного дома в 16-м округе Парижа, где на последнем этаже располагались наши квартиры.
Мы встречались, но лишь едва кивали друг другу, рассеянно и устало, поскольку были ослами, ишаками, рабочими лошадками, и ведь немало потрудились, чтобы такими стать, и каждый, согнувшись под грузом собственной важности, имел глупость тащить в свою частную жизнь огромные папки.
(Я сначала написал «к себе домой», «имел глупость тащить к себе домой», но потом передумал. Был ли у меня дом? Был ли дом у вас? Исправил на «частную жизнь», хотя это выглядит еще более гротескно. Наша частная жизнь. Какая чушь. Почему бы уж тогда не приватность клубов «Расинг» или «Интералье», раз уж на то пошло?)
У нас с вами частной жизни всегда было не больше, чем членских карт каких-либо закрытых клубов, какими бы элитными они ни были. И не то чтобы у нас не было возможности, но, боже мой, у нас никогда не было времени. У нас не было времени. Ни на охоту, ни на гольф, ни на власть, и уж тем более на частную жизнь.
Частная жизнь…
Хорошее название журнала для мойщиц голов в парикмахерских, не правда ли?
Что до семейного очага, в смысле «домохозяйства», то для меня это было термином налогообложения и служило для расчета размера моего подоходного налога, тогда как для вас…
Для вас – не знаю, вы ведь жили один.
Думаю, у вас слово «очаг» вообще скорее ассоциировалось с культурой, в вашей жизни театральные и оперные залы занимали куда большее место. Ряды кресел, фойе, антракты…
Вы часто выходили в город по вечерам и… Нет. Не стану придумывать. Я не знаю.
Вы были так скрытны…
Когда я куда-либо отбывал и вынужден был лететь первым утренним рейсом, мне часто доводилось встречать вас задолго до рассвета. Я вскользь замечал вас, пока мой шофер спешил распахнуть передо мной дверцу нещадно нагретой машины, и эта картинка – вы, такой красивый, бледный, руки в карманах, поднятый воротник, смутное в темноте лицо, до самого носа укутанное шейным платком, – еще долго потом сопровождала меня.
Мои перелеты, часы ожидания, планы сражений, концентрация сил, подбадривание инвесторов, убеждение партнеров, отчаяние – мое, их, сомнения – мои, их, моя репутация, жесткость, усталость, мои мигрени и боли в животе, пустые комнаты отелей, общение с семьей через автоответчик, постоянная разница во времени, моя походная аптечка, бессонницы… Вся эта жизнь пехотинца капиталистического фронта, жизнь с позиции силы, жизнь-борьба, жизнь-страсть, жизнь, которую я выбрал, за которую бился, которая даже вызывает у меня уважение, да, уважение, хотя она и опустошает меня, причем все сильнее с тех пор, как вас не стало, все это в такие разы заслоняли размышления о вашем элегантном силуэте.
О вашем силуэте. О вас. О вашей свободе.
О том, что я считал свободой.
Одна умная женщина, которой я только что (позже я расскажу вам, при каких обстоятельствах) поведал об этих наших утренних встречах-невстречах, подчеркнув то странное ощущение поддержки, которое они у меня вызывали, иронично подметила:
– Похоже на Поля Морана
[29], вопрошающего Пруста…
Я не ответил. Предпочитал показаться снобом, нежели тупицей.
Она не дала себя одурачить. Она посмотрела мне прямо в глаза, долгим взглядом дав мне понять, что я и есть, о да, увы, и долгие эти секунды служили тому доказательством, самый настоящий сноб, причем наихудшего рода: тупица-сноб, а затем, убедившись в том, что я ее понял, она приблизилась к моему лицу и проговорила своим красивым низким голосом:
