Жюльет (обрадованная и взволнованная) (главным образом взволнованная): Нет, не буду. Скажи. Обещаю, что не стану тебя ругать.
Габриэль (торжествующе): Ну вот! Я знаю! Это нечто, имеющее отношение к карточкам «Покемон»!
Валентин (сокрушенно): Д… д-а-а-а-а-а…
Карточки «Покемон» давно уже стали больной темой у нас дома, потому что Валентин (которого заразили, обучили, посвятили, обратили, увлекли и направляли братья) был от них без ума и уже не раз бывал из-за них наказан. Так что его мать категорически запретила ему брать их с собой в школу, где они, кстати, тоже были категорически запрещены. (Тогда я внезапно понял, почему он так стоически вел себя у директрисы, предпочитая быть наказанным за сделанную подлость, нежели за непослушание.)
Видя столь большое горе и такую моральную стойкость, я позволил себе наконец то, в чем ранее отказал: встал из-за стола и подошел к своему сыну, чтобы его приласкать.
Он сидел у меня на руках, от него пахло мелом, невинностью, усталостью, ромашковым шампунем и детским отчаянием. Он сидел у меня на руках с влажной от слез мордашкой, обхватив и прижав меня к себе своими большими лапами коалы, и с высоты своего отца сквозь всхлипывания признался братьям:
– Он… он меня… он меня обманул… Он мне… поменял… одну суперкар… супер… редкую карточку… на отстойную… убедил меня, что… что это Ле… Легендарный…
– Какую он тебе поменял? – невозмутимо спросил Габриэль.
– Моего Геракросса-ЕХ с 220 ОЖ.
– Ты с ума сошел! – завопил Тома́, – ее ни за что нельзя менять, ты чего!
– Какую он дал тебе взамен? – продолжил Габриэль.
– Вигглитафа.
Тишина.
Двое старших стоят в нокауте. После нескольких секунд оцепенения Тома́ недоверчиво переспрашивает:
– Вигглитафа? Мелкого паршивого Вигглитафа с 90 ОЖ?!
– Д… д-а-а, – снова зарыдал Валентин.
– Но… Но… – Габриэль задыхался от негодования, – ведь одного взгляда на Вигглитафа достаточно, чтобы понять, что он полный отстой. Он же весь такой розовый и сладенький. Как какая-нибудь мягкая игрушка для девочек.
– Да, но… но он мне сказал, что… что это Легендарный покемон.
Тома́ и Габриэль пребывали в шоке. Выменять Геракросса-ЕХ на Вигглитафа было уже само по себе постыдно, но совершить такое святотатство, еще и убедив в том, что Вигглитаф – Легендарный покемон, – это вообще было худшим и гнуснейшим подонством из всех низостей, когда-либо случавшихся на школьном дворе. Я смотрел на огорошенные лица этих самонадеянных оболтусов, обманутых в своих лучших чувствах, и смеялся от души. Два маленьких мафиози, облапошенные эдаким Джо Пеши шести с половиной лет.
После минуты гробовой тишины, когда были слышны лишь звуки столовых приборов, Тома́ изрек, как в набат ударил:
– Ты слишком мягко с ним поступил, Валентин. Ты слишком добрый. Да ему оба колеса надо было продырявить, этому обманщику…
Только что я уложил его спать и, подоткнув одеяло, спросил:
– Скажи-ка, а что значит ОЖ?
– Очки жизни.
– А… Понятно…
– Чем больше у твоего покемона ОЖ, – добавил он, вытащив карточку из-под матраса и показывая мне цифру в правом верхнем углу, – тем он сильнее, понимаешь?
Я понимал, что сейчас не лучший момент, но не смог удержаться и добавил:
– А у тебя осталась карточка Вигглитафа?
Его лицо тут же помрачнело.
– Да, – прошептал он, – но она полный отстой…
– А давай меняться? – предложил я ему, выключая свет.
– О нет… Я не стану с тобой меняться, я тебе ее просто так отдам. Она ничего не стоит. А зачем она тебе?
– Хочу сохранить ее на память.
– На память о чем? – спросил он, зевая.
Валентин заснул, не дождавшись моего ответа, и слава богу, потому что я и сам его не знал.
Что я мог ему сказать?
На память о тебе. На память обо мне. На память о твоих братьях и вашей маме. На память об этом дне.
Когда я знаю ответы, я пишу отчеты.
Я все время пишу отчеты, этим я зарабатываю на жизнь.
Сейчас почти три часа ночи, в доме все спят, один я все еще сижу за кухонным столом – я только что закончил свой первый экспертный отчет без каких бы то ни было выводов.
Я просто хотел запечатлеть на бумаге все, что случилось со мной сегодня.
Мою семью, мою работу, мои заботы, то, что меня все еще удивляет, и то, что уже нет, мою наивность, мои привилегии, мою удачу…
Мой фундамент.
Мои ОЖ.
Пехотинец
Где вы, Луи?
Где вы теперь и что они с вами сделали?
Они вас кремировали? Они вас похоронили? Можно ли к вам прийти?
И если да, то куда? Где это место?
В Париже? В провинции?
Где вы, и как я должен теперь вас себе представлять?
Под гробовой плитой? В могиле? В урне?
Одетым, напомаженным, лежащим и разлагающимся или же пеплом?
Развеянным, рассеянным, разбросанным
потерянным
Луи.
Вы были так прекрасны…
Что они с вами сделали?
Что они с вами сделали и кто они такие, кстати? Кто эти люди, о которых вы никогда не говорили мне?
Была ли у вас семья?
Да. Конечно. Я каждый день хожу по бульвару, носящему вашу фамилию. Забыл, кем вам приходился этот победоносный имперский маршал, но у вас, разумеется, была семья.
Какая?
Кто они? Чего они стоят?
Любили ли вы их? Любили ли они вас? Исполнили ли они ваши последние желания?
Какими были ваши последние желания, Луи?
черт, Луи,
черт возьми
как ты меня достал
Сеул, десять вечера, я ючусь в гостиничном номере на сорок первом этаже башни, только что вылезшей из земли. Думаю, я первый постоялец. Те, кто стелил здесь ковролин, явно забыли взять с собой нож, а стенки душевой кабины все еще покрыты защитной пленкой.
Я прилетел сюда из Торонто, где у меня шли встречи одна за другой три дня подряд, после двух краткосрочных командировок на места производств, одно из которых находилось в Варшаве, другое – в пригороде Вильнюса. Я набрал столько часов разницы во времени в одну и в другую сторону, что мои биологические часы уже утратили всякий контакт с какой бы то ни было реальностью. Я едва держусь, просто держусь.
