Потому.
Потому что я отец и у меня трое сыновей. И за эти почти пятнадцать лет мне сотни раз доводилось поднимать ребенка и брать его на руки. Бессчетное число раз.
Потому что – и тут все взрослые, кому привычен этот жест, меня поймут – когда берешь ребенка на руки, то самое приятное в этом, самое успокаивающее ощущение защищенности, да, именно защищенности – а уж, бог свидетель, в стратегиях защиты и укрепления несущих стен я разбираюсь, – и для души, и для тела, – это «рефлекс коалы».
Стоит только ребенка приподнять, как он, как и все, полагаю, детеныши млекопитающих, поднимает ноги, чтобы обхватить тебя за талию. Они делают это бессознательно. Они никогда не задумываются об этом. Это рефлекс. Стоит нам только протянуть к ним руки, как тотчас же врожденные навыки заставляют их прижиматься к нам всем телом, распределяя нагрузку, чтобы казаться легче.
Чудесная природа.
Чудесная, но не слишком последовательная, позволяющая одному то, в чем отказывает другому: этот маленький Максим с его мертвыми ногами оказался слишком тяжел для меня.
Я этого никак не ожидал.
Мгновенно перестав быть всезнающим болваном-экспертом, с легкостью анализирующим все подряд, я развел ноги ребенка по обе стороны от своего центра тяжести, поддерживая их снизу, попрощался с директрисой и смиренно предложил его родителям вместе с нами отправиться на паркинг.
Раз уж надо залатать, будем латать все вместе, так веселее.
Оказалось, действительно веселее. Папу Максима звали Арно, а маму – Сандрин. Они не сердились, они просто очень устали.
Поскольку я больше не хотел лишать себя тепла рук их сына – полагаю, это было подсознательным желанием искупить как мое собственное раздражение и недавнюю проповедь, так и факт присутствия на этой земле троих моих здоровых детей, – то Сандрин нашла емкость с водой, а Арно разобрал колесо. Он же взялся показать мальчикам, как найти дырку в камере по поднимающимся в воде пузырькам, как хорошо отшлифовать и обезжирить резину, перед тем как клеить заплатку.
А я все это время служил одновременно подъемным краном, погрузчиком и люлькой для маленького любознательного мальчика.
Эта роль была по мне. Давно уже я не чувствовал себя настолько полезным на стройке.
Не имея времени, поскольку меня ждали показания моих датчиков, я не смог принять приглашение Арно и Сандрин на чашечку кофе, но мы расстались по-дружески и весьма приободренные, а Максим с Валентином отправились трудиться дальше.
Максим сам крутил колеса своего кресла, а Валентин шагал рядом.
Я чуть было не крикнул ему: «Ну давай же, подтолкни его» – но вовремя спохватился.
Немного логики, мсье эксперт, немного логики.
– 183 миллиметра на Г1, 79 на Г2, 51 по Универсальной и 12 по оси, – отрапортовал мне Франсуа, не успел я повесить трубку и убрать телефон (а вместе с ним и все тревоги Жюльет) в карман.
Поскольку я молчал, он добавил:
– Это тебя удивляет?
Дверь багажника его служебной машины была открыта нараспашку, он удобно устроился, сидя на какой-то канистре, и его пальцы бегали по клавиатуре ноутбука, стоящего внутри.
– Это тебя не удивляет? – удивился он, тогда как я снова смотрел на северные фасады резиденции «Вязы».
Этот великолепный жилищный проект из пятидесяти девяти квартир, пустых, но с «отделкой под ключ», как было написано на щите три на четыре метра прямо передо мной – в июле прошлого года.
– Это меня… – прошептал я.
– Что, прости?
Он знаком показал, что плохо меня слышит из-за своей каски.
– Тебе еще долго?
– Я почти закончил.
– Закончишь потом. Пойдем пообедаем. Нам спешить уже некуда.
На самом деле я бы даже не пытался выведать секрет Валентина и, вероятно, никогда бы его не узнал, если бы у Лео, лучшего друга нашего Тома́, не было бы младшей сестренки шести лет.
Младшую сестренку звали Амели, и она была весьма болтлива.
Она рассказала старшему брату об «ужасной выходке» Валентина – об ужасной выходке, о которой уже знала вся школа, о которой только и говорили все ученики и все взрослые, которые были там в тот день, и которая, само собой, останется в анналах этого школьного двора на веки вечные. Амели была болтлива, и уже вечером, когда мы все сидели за столом, вот что мы с Жюльет услышали:
Габриэль: Эй, Вава?
Валентин: Чего тебе?
Габриэль: А это правда, что ты сегодня проткнул колесо кресла-каталки твоего одноклассника?
Валентин: Да.
Старшие ржут.
Тома́: Вообразил себя в «Тысяче миль»
[27], или что?
Снова ржут.
Габриэль: И чем ты его проколол, кнопкой, что ли?
Валентин: Нет.
Тома́: Гвоздем?
Валентин: Нет.
Габриэль: А чем?
Валентин: Циркулем.
Хохот.
Тома́: Почему? Что он тебе сделал?
(И в этом я увидел детскую мудрость: во-первых, само по себе кресло-каталка не представляет из себя ничего особенного, во-вторых, на школьном дворе никаких гнусностей просто так не бывает.)
Молчание.
Габриэль: Не хочешь говорить?
Молчание.
Тома́: Он тебя обозвал?
Молчание.
Габриэль: Этот дурачок стибрил у тебя твой пенал?
Валентин (в шоке): Никакой он не дурачок. К тому же у него есть все выпуски «Ариоля» и «Кид Пэддла»
[28].
Габриэль: Да ну? Так скажи нам, что же он тебе сделал…
Молчание, и наш малыш снова чуть не плачет.
Старшие обожали своего младшего братца. Для них тоже он был настоящим подарком, и видеть его таким несчастным, в таком состоянии, было им невыносимо.
Габриэль: Вава, скажи нам немедленно, что он тебе сделал, не то мы сами у него завтра спросим.
Валентин (который от такой угрозы перекосился весь с головы до ног): Я… я не могу вам… не могу вам это сказать, – зарыдал он, – потому что ма… мама будет меня ругать.
