Необходимо было дать определение тому, что на нашем жаргоне стыдливо называется «склонностью к деформации», и в зависимости от того, на какое из этих трех слов: «подвижку», «сползание» или «наклон» (и связанные с ними аспекты) – падет мой выбор в будущем отчете, прояснится наконец не сумма – эта тонкость была не в моей компетенции – но то, на чье имя будет выставлен счет и кому придется его оплачивать.
Другими словами, тем утром я был не один около этого дома, едва достроенного, но от которого уже несло мертвечиной, и мой телефон мог вибрировать сколько ему угодно.
И кстати, он задрожал снова. И еще раз пару минут спустя. В раздражении я полез под куртку. И только я его выключил, как эстафету принял телефон Франсуа, моего помощника. Он звонил довольно долго, раздалось шесть, может быть, семь звонков, потом все повторилось еще раз, но Франсуа висел в люльке в десяти метрах над землей, и упрямец, пытавшийся до него дозвониться, в конце концов повесил трубку.
Я размышлял, вздыхал, проводил рукой по этой проклятой трещине, уже третьей по счету, появившейся на фасаде с тех пор, как мы начали наше расследование, я ощупывал ее кончиками пальцев, словно человеческую рану. С таким же точно чувством бессилия и в том же бредовом порыве условно христианского толка.
Стена, сомкнись.
Отвратительная ситуация. Я чувствовал, что эта миссия слишком тяжела для меня, для нас с моим партнером, слишком тяжела, слишком сложна, а главное, слишком рискованна. Каково бы ни было содержание моего отчета, и хотя последствия этой истории будут зависеть в конечном итоге от ловкости адвокатов, у которых любые разломы и самые удручающие каркасы и фундаменты всегда находят некое цифровое выражение полюбовно, – я понимал, что сам факт моего заключения по этому делу, нашего заключения, приведет нас к конфронтации с тем или иным сегментом нашей отрасли.
Если оправдают архитекторов, мы потеряем клиентуру девелопера и застройщика, которых признают виновными, а если ответственными сочтут архитекторов, то нам заплатят не раньше, чем через несколько месяцев (а то и лет), к тому же мы потеряем нечто более ценное, чем прибыль, – доверие.
Доверие к архитекторам, доверие к самим себе, а заодно и доверие к собственной профессии. Поскольку, если их вина подтвердится, это станет доказательством того, что они врали нам с самого начала.
Мы долго колебались, прежде чем взяться за это дело, и согласились только потому, что эти люди вызывали у нас уважение. И они сами, и то, что они делали. Мы пошли на это и взяли на себя все риски, связанные с этим решением (нам пришлось вложить деньги в чрезвычайно дорогостоящую аппаратуру), потому что всегда верили в их порядочность.
Так что, если мы в них ошиблись, то этот факт сам по себе станет чудовищной деформацией, уж по крайней мере для меня и для моего партнера.
Между тем так получилось, что именно сегодня утром, причем впервые с начала нашей экспертизы, в мою душу закрались сомнения. Бессмысленно объяснять, почему именно сейчас, так как, повторюсь, не хочу вдаваться в технические детали, но в тот момент я был особенно на взводе. Там было две-три раздражавших меня детали, и вот уже мелкая коварная мыслишка начала подтачивать мой мозг. Вгрызаясь в него, словно ксилофаг, в точности как все эти термиты и домовые усачи, которых мы выслеживаем в ходе наших экспертиз.
Впервые с начала нашего расследования, после стольких часов, проведенных в работе над этим делом, я чувствовал, как эта дрянь начала пожирать меня изнутри: а всю ли правду сказали нам архитекторы?
(Преамбула довольно долгая, но мне она кажется важной, особенно в свете последовавших за этим событий, о которых здесь пойдет речь. Самое важное – фундамент. Этому меня научило мое ремесло.)
Об этом я и размышлял, когда как раз таки один из архитекторов подошел ко мне и протянул свой телефон.
– Ваша жена.
Даже не услышав ее голос, я понял, что это именно она только что пыталась до меня дозвониться, и, даже не услышав еще, в чем дело, я уже предположил худшее.
Невозможно переоценить ошеломительную скорость, с которой крутятся, щелкают, цепляют друг друга и включают сигнал тревоги шестеренки в нашем мозгу. Еще до того, как я произнес эти два простых слога – [а] и [ло], – целая цепочка ментальных образов, один ужаснее другого, успела пройти перед моими глазами, и, беря трубку, я уже был уверен, что стряслось нечто страшное.
Чудовищные доли секунд. Чудовищные потрясения. Трещины, бреши, разломы, пробоины, все что хотите, но в такие моменты сердце надрывается навсегда.
– Из школы, – на одном дыхании выдала она, – из школы Валентина. Они мне звонили. Там проблема. Ты должен туда поехать.
– В чем дело?
– Я не знаю. Они не захотели говорить по телефону. Они хотят, чтобы мы приехали.
– С ним что-то случилось?
– Нет, он что-то натворил.
– Что-то серьезное?
Задавая этот вопрос, я уже чувствовал, как мое сердце забилось вновь. С ребенком ничего не случилось, все остальное – очевидная ерунда. Все остальное тут же перестало для меня существовать, и я вернулся к инспекции стены.
(И только сегодня ночью, написав вот эти вот слова: «…вернулся к инспекции стены», я понял, насколько эта экспертиза свела меня с ума.)
– Конечно, иначе они не стали бы нас вот так вызывать. Пьер, ты должен туда поехать…
– Что, прямо сейчас? Нет. Я не могу. Я на стройке «Пастер» и не могу сейчас отсюда уйти. Мы ждем результа…
– Послушай, – она прервала меня на полуслове, – вот уже два года ты отравляешь нам жизнь с этой стройкой, знаю, что это непросто, и никогда ни в чем тебя не упрекала, но сейчас мне действительно нужна твоя помощь. У меня консультаций выше головы, я не могу отменить прием по предварительной записи, и к тому же тебе там ближе. Ты должен туда поехать.
Ладно. Не стану излагать все данные этой проблемы, опять же чтобы не вдаваться в технические детали, но я достаточно хорошо изучил свою жену и знаю, что когда она говорит таким тоном, надо ответить:
– Хорошо. Еду.
– Держи меня в курсе, ладно?
Она казалась не на шутку обеспокоенной.
Она казалась настолько обеспокоенной, что мне тоже это передалось, и я просто выпалил в воздух, что у моего сына проблемы и что я скоро вернусь. Ощутил, как от присутствовавших на меня повеяло непониманием. Но никто не решился ничего сказать. Ребенок, даже для этих акул, все-таки по-прежнему был хоть чуточку, но ценнее мешка цемента.
Франсуа из своей люльки подал мне знак успокоиться. Знак, говоривший примерно следующее: «Не волнуйся. Я послежу за ними». Великолепный знак в подобных обстоятельствах. Великолепный.
Директриса собственной персоной явилась к воротам в начальную школу имени Виктора Гюго, в которой учились все трое наших сыновей. Она не поприветствовала меня, не улыбнулась, не протянула мне руки. Она лишь сказала: «Следуйте за мной».
