Та ненависть у притихшей после наводнения Нехоры пахла давно забытыми запахами. Потом, луком, селедкой, дешевыми сигаретами, жаром нечистых тел. Если бы его тогда не вырвали оттуда, он бы просто задохнулся, и бабы рвали бы его на части мертвого. У вонючей ненависти было и лицо с черной ямой рта, бешеными глазами, мокрым лбом с прилипшими к нему спутавшимися волосами. У нее были охрипший голос и огромные багровые руки, которыми она трясла его. Ненависть брызгала ему в лицо слюной, клокотала и ревела в наступавшем на него разбушевавшемся теле, зловонным огнем дышала на него всеми своими измученными внутренностями. Он еще пытался что-то сказать, подбодрить бездомных баб, вилял и плел что-то насчет домов, лекарств и дорог, но никто уже не слушал, сжимаясь вокруг него яростным, раскаленным кольцом. Если я когда-нибудь выберусь отсюда, подумал он, в ужасе закрывая глаза, то построю храм перед самой башней. Потом он долго приходил в себя в объятиях Балерины. Ее стоны, пусть и притворные, заглушали крики и брань толпы в ушах и он все терзал ее, извлекая из нее любовь, которой надеялся затушить пылавшую в теле уже свою ненависть и страх.
Великий Зодчий подошел к окну и стал смотреть на золотые и лазурные, со звездами, купола. Храм построили в рекордные сроки узкоглазые варвары из колоний. С тех пор Великий Зодчий больше просто так не спускался вниз. Народ для встреч ему отбирала спецкомиссия. Тогда же Первый Советник и выдвинул концепцию божественности Великого Зодчего в центре прекрасного мира. Недовольным входа в него не было, и не потому, что их туда не пускали. Все обстояло гораздо проще. Ведь ослепленные ненавистью, они просто не видели этого мира, а значит, и не могли войти в него. Он открывался и впускал в себя только достойных. За их любовь Газолия щедро воздавала ойлами и божественной милостью. Великий Зодчий вспомнил свое чудесное спасение, когда телохранители еле вырвали его из разъяренной толпы, и его потянуло к Балерине.
Приятно изогнувшись на ложе, Балерина, приветствуя Великого Зодчего, подмигнула лукавым глазом и повела плечом.
– Не сердись, душка, – сказала она, потягиваясь, и потерла пальчиком между его бровями, – а то опять морщинки появятся. А ты у нас должен быть вечно молодым, как бог.
Раскинувшись на жарком теле Балерины, Великий Зодчий пробормотал, что не сердится. Ему хотелось так бесконечно лежать на ней, ни о чем не думая, как на теплой земле. Как он любил это дитя степей за силу и царственное равнодушие, с которым она взирала на все происходящее в замке, и за ее волю, которой могла бы позавидовать сама природа. А еще он любил ее за то, что она была умнее, чем делала вид, когда принимала соблазнительные позы, называла его душкой и папочкой, надувала губки или растирала розовыми пальчиками его морщины. Но сегодня даже Балерина, которая обычно, как семена, вбирала в себя все его настроения, тут же превращая их в похожие на себя, пышные пахучие цветы, не могла избавить его от мучительных мыслей. Он застонал от досады, испугав ее. Она не привыкла видеть его таким.
– Ты, говорят, вниз собрался. Что-то случилось?
Великий Зодчий покачал головой и поглубже зарылся в ее живот.
– Да так, Первый Советник волнуется. Зря, говорит, я скифу язык не вырвал.
– Так другому вырвешь, папочка. Вон их сколько, скифов. А Первый Советник пусть лучше за себя волнуется. А ты чего вниз собрался? Тебе что, здесь плохо, со мной?
Великий Зодчий приподнял голову. Балерина посмотрела на него шальными и черными, как у варваров из колоний, глазами, и, покусывая ее в шею, он думал, что, откройся он ей, она запросто заложит его, нет, не за ойлы, и даже не из брезгливости, что должна любить старика, а от скуки и той загадочной отрешенности, с которой кошка меняет одного хозяина на другого или, может, как раз таки от переизбытка той самой воли, безошибочно совпадающей с течением жизни, что непрерывно выбрасывает из себя ослабевшие организмы.
Вернувшись в башню, Великий Зодчий приказал никого не впускать и отключил Первого Советника. После чего бессильно опустился в кресло и прикрыл глаза. Сегодня даже сияние куполов не утешало его. Обычно, зарядившись у Балерины, он ощущал подъем сил, но сейчас на него, казалось, давили все его годы, скрытые под божественным сиянием и как выглаженным, новым лицом. Он уже не помнил, когда в последний раз чувствовал себя так паршиво. Может, все-таки надо было вырвать язык болтливому скифу, восстановив привычную логику действий. Может, это дало бы ему энергию, да и замок бы вздохнул с облегчением, и устроил бы от радости чиновничьи игры в новом колизее. Но скиф навеки сгинул, а ослабевшее тело хотело лишь покоя и одиночества. Не было даже сил отдать приказ найти новую жертву. Посидев так какое-то время, Великий Зодчий взял пульт управления и, опустив жалюзи, включил экран.
На трибуне, опершись руками о балюстраду и нависая над многотысячной толпой, стоял человек в старомодной военной форме, перетянутой ремнем. Человек говорил, и площадь внимала ему. У толпы было просветленное, одно на всех лицо. Экстаз и вера стерли с людей все различия. Человек говорил отрывисто, грубовато, и без бумажки, от него исходила энергия, в одну секунду заполнившая башню. Великий Зодчий подкатил к экрану. Вот он, вождь от бога, вдыхающий волю в свой этнос. Такому никакие золотые колесницы не нужны. Время от времени человек ударял кулаком о балюстраду, и толпа взрывалась восторженным ревом. Человек поднимал вверх руку, и толпа мгновенно затихала, затаив дыхание. Лоб человека блестел от пота, глаза пылали, тело беспрерывно двигалось, еле поспевая за горячечным ритмом его слов, казалось, его сердце вот-вот вырвется из груди, как птица из клетки, и разольется на миллионы голов божьей благодатью. Человек на трибуне творил новый мир, почище любого божества перекраивая по своему образу и подобию мужчин и женщин с блаженными глазами, стриженых под гребенку подростков и пухлощеких детей, сидевших на отцовских плечах.
Великий Зодчий прикрыл глаза. Он сидел уже почти вплотную к экрану, стараясь вобрать в себя энергию великого вождя, но не чувствовал ничего, кроме вялой зависти. Сегодня чары вождя не действовали на него, так же как и балеринины. Когда он снова открыл глаза, с экрана на него вдруг хлынула ненависть, та самая, что настигла его сегодня утром после разговора с Первым Советником. Вместо демиурга перед ним теперь бесновалась баба с растрепанными волосами, в съехавшей с плеча блузе. Из ее черного рта неслись проклятия. Он отчетливо слышал каждое ее слово, что она уже год спит на земле, что на их лагерь и днем нападают собачьи своры, что их дети умирают от неизвестных болезней – сначала у них распухает язык и выпадают зубы, а потом они теряют сознание и так и не приходят в себя, что вода в Нехоре лилового цвета и в ней плавают дохлые рыбы, все птицы давно исчезли, а мужики воруют последние запасы и меняют их на химию из батареек, чтобы только не видеть и не слышать, что его чиновники разъезжают вдоль Нехоры на бронированных машинах и летают друг к другу в гости на вертолетах, пока он строит себе дворцы, выкачивает золото из их земли и переправляет его за океан в подводных трубах, взамен получая ойлы, на которые строит по всему миру всё новые и новые дворцы, празднуя свое бессмертие. Ненависть глядела на него безобразным, опухшим лицом, вот она уже протянула из экрана свои огромные, как грабли, багровые руки и сейчас схватит его за горло, как тогда…
