– Да-да, простите, не знаю, как вас по имени-отчеству, вы совершенно правы, они живучие, – повторил Боря, – старой закалки, советской то бишь. Так что придется еще подождать, дорогая Александра, с бульдозером и джакузи. Но ты не расстраивайся, все-таки эта развалюха – память о бабушке с дедушкой, да и о папе. Сможешь приезжать сюда в сентиментальное путешествие и рыдать крокодильими слезами. А хочешь, переезжай сюда вообще, на правах домовладелицы, вдвоем будем плакать, когда я тебе буду рассказывать, как бабушка умирала, ну, если муж пустит, конечно.
– Папу не смей трогать, алкоголик несчастный, – выкрикнула девушка. – Ты нам вообще никто, седьмая вода на киселе.
– Помнится, когда тебе деньги были нужны, мы были родственники. И когда дом у нотариуса на твое имя переписывали, тоже. А насчет твоего папы и моего брата, напомнить тебе, кто опознавать его ездил, хотя там и опознавать было нечего, кроме ключей? И кто потом его делом занимался, пока его не прикрыли?
– Замолчи, замолчи, замолчи! – заорала Сашка, прижав к ушам руки и дико замотав головой, и вдруг, повернувшись, ринулась вон из сада и бросилась сначала к машине, но, раздумав, в ярости захлопнула дверцу и побежала в сторону моря. Боря тоже повернулся и не оглядываясь, поплелся обратно в дом. Троица зашагала к калитке, а Котик, обогнав их, нырнул в вишневую машину и стал разворачиваться. Андрей отошел от окна и вышел из комнаты. За столом на кухне, заваленной грязной посудой и пустыми, разодранными коробками, которые доставали почти до потолка, уже сидел Боря со стаканом в руке. Он что-то бормотал с несчастным видом, икая и опорожняя стакан. Постояв перед ним пару секунд, Андрей выскочил из дома и побежал к морю.
Она сидела на самом краю пирса, свесив ноги вниз, и плакала. Котика, слава богу, нигде не было видно. Андрей сел рядом с ней и обнял ее за вздрагивающие, пушистые плечи. Славка уже успел подогнать «мерс» поближе к пирсу и, перекуривая, ходил теперь вокруг машины. На шефа он не смотрел, но Андрей знал, что времени у него осталось не так уж много. Сашка, рыдая, прижимала к уху золотистую плоскую коробочку.
– …Он мне такого наговорил, деда, ты не представляешь. Как будто я сволочь какая-то. Он, конечно, опять надрался, ты бы его видел, он же стал натуральным бомжом, от него воняет за километр. Мы с ребятами приехали дом смотреть, мы думали, он того, а он вдруг вышел из дому, как леший с палочкой. Ну разве я виновата, что он стопроцентный лузер, он же всегда таким был, я же помню, когда была маленькая, что папа тоже над ним смеялся, да он даже себе машину приличную не мог купить, все на «пылесосах» ездил. Ну при чем тут я, а, деда? Он же сам виноват, что такой. Да?
Из коробочки лился голос тестя, как всегда вкрадчивый и мягко увещевательный.
– А мне все равно плохо! – рыдала Сашка. – Мне сейчас так плохо, деда, так тошно, что ты и понятия не имеешь, я же обещала бабушке его не бросать, он же слабый, он пропадет без нее, он же пьет не просыхая. Ну а я тут при чем? Что я ему, нянька, что ли? Да он меня вообще благодарить должен, что я такая дура добренькая. Я ж его отсюда в два счета могла бы выпереть, дом-то он сам на мое имя записал, а я его не выгоняю, пускай живет, да я ему в декабре целую сумку продуктов притащила, а он мне такое выдал, такое… нет, деда, я здесь одна, да не волнуйся ты, и отстань от меня со своим Котиком, да, я его прогнала, а ты как думал? Я сейчас видеть никого не могу, да куда он денется, прибежит, как миленький… А Борька у меня еще попляшет, он у меня еще в ногах будет валяться, раз я такая скотина…
И она все жаловалась, и говорила что-то путаное и сбивчивое в этот искристый телефончик будущего, сияющий, как маленькое солнце в серой мгле, и утирая слезы замерзшей красной лапкой, то каясь, то обвиняя весь мир в своем горе. Зареванное лицо, которое она повернула в его сторону, было совсем близко и, глядя на ее родные, распухшие черты, он вспоминал, как быстро он когда-то мог утешить и даже развеселить ее, просто присев рядом. В ней жила такая же нервность, как и в нем, они оба чувствовали это, и уже одного этого было достаточно, чтобы она сразу успокаивалась. Сашка надрывно крикнула что-то в телефончик и тут же яростно нажала на кнопку. Он подумал, что со злости она сейчас швырнет его в волны, но она сунула его в карман и, схватившись обеими руками за бетонную плиту пирса и кусая губы, наклонилась над водой. Хотя он не расслышал последних слов, поглощенный изучением ее лица, он понял, что тестю не удалось утешить ее, и она наказала его за это, прервав разговор. Телефончик запел нежным голоском, но Сашка, не глядя, придавила ладонью карман, и он опять заглох. Теперь она, не отрываясь, смотрела на зыбкий горизонт, так же как и он, набираясь мужества перед тем, как во второй раз войти в дом. Хотя это было совсем недавно – «мерседес» стоял тогда ближе к порту – но на земле за это время успели умереть мать с отцом и Чарли, Боря превратился в алкоголика с палочкой и трясущимися руками, а когда-то прекрасный дом у моря, который строил знаменитый Гриша со своей артелью, почернел, прогнил и в нем стало страшно жить.
Телефончик опять запел, она вынула его из кармана и опять, не глядя, хлопнула по нему, заставив замолчать. Шевеля губами и сдвинув красивые брови, Сашка напряженно всматривалась в сизое море. На лице у нее была ненависть. Вдруг она схватила телефончик и, нажав на кнопку, прижала его к уху и как-то по-детски, страдальчески морщась, запричитала.
– Я же ему говорила, что мне плохо, а он мне все: ты самая красивая, умная, сильная, ты самая удачливая и так и должно быть, это закон жизни, в ней побеждают самые умные и сильные, такие как ты, наша принцесса. А Боря сам виноват, пить надо было меньше, он же взрослый мужик, что нам теперь, нянчиться с ним всю жизнь? А мне так плохо, и я никого не люблю. Слышишь меня, никого. Я маленького хочу, чтобы его любить, а у нас не получается. Только ты один меня понимаешь, у меня ведь больше и нет никого, ты же знаешь, я не сволочь, мне просто так тошно иногда бывает, а они все заладили – принцесса. А я просто жить хочу по-человечески, с маленьким, чтобы я его любила, а у нас все никак не получается, и мама мне тоже говорит, что все у меня будет хорошо, что я самая красивая и умная, а я им не верю, они мне всегда врали, и тогда про тебя, и сейчас, они мне врали, что ты в аварии погиб, это я все сама потом узнала, без них…
Она все рыдала в телефончик, но уже без злости, вся ее ненависть растворилась в этих детских слезах, остались только отчаяние, беспомощность и какое-то фанатичное упорство, с которым она напирала на собеседника. С холодеющим сердцем Андрей наклонился к золотистой коробочке и прислушался. Она не издавала ни звука. И как могло быть иначе, если Сашка говорила с ним?
– Я ведь теперь все про тебя знаю. Все-все: и что тебе голову прострелили и руку, и что «мерс» сожгли, и что Борька тебя по ключам опознал. Я только тебя люблю, и бабушку, а их всех ненавижу, и маму, и Борьку, и себя, и весь мир, ну почему, почему мне так паршиво, если я такая неотразимая, умная, сильная, я ведь должна быть счастливой, они же мне обещали, что я буду счастливой…
Сжав свободную руку в кулачок, она постукивала ею в грудь, поскуливая, и этот тонкий протяжный звук все глубже врезался в него, переворачивая и кромсая внутренности. Андрей гладил по голове свое сопливое, глупое, взбалмошное дитя, и, глядя на зыбкий горизонт, утешал себя тем, что Сашка тоже смотрела на этот же горизонт, и что может быть, где-то там, образуя точку пересечения, их взгляды встречались, а значит, приближали их друг к другу.
