Мать вытащила сигарету из его пальцев и затушила ее в переполненной пепельнице.
– Скоро весь дом спалит, господи. Как дитя стал, на пятнадцать минут одного не оставишь. Что бы мы с тобой делали, если бы не Боря? Он бы нас уже давно в клочья разорвал. Помнишь, как он мне объявил, что Боря ему не сын и пускай убирается из его дома? Совсем озверел, потом, правда, рыдал, ну а потом опять напился и давай все по новой. А Боря его всю жизнь отцом считал, и сейчас считает. Ну вот что мне теперь с ним прикажешь делать? Разбудить, так он на меня сразу с кулаками набросится, я ведь и так ему жить не даю, лезу во все. А если так оставить, грохнется на пол и все кости себе переломает, тогда нам вообще жизни не будет. Погоди, кажется, придумала.
Она стащила с дивана одеяло и расстелила его перед стулом, а потом положила на него две подушки, и покачав головой, уже хотела выйти из комнаты, но что-то задержало ее. Остановившись перед окном, она раздвинула занавески.
– Ну иди, иди сюда, лапушка, давай поговорим немного.
В комнату, разъезжаясь когтями по полу, вошел Чарли. Повернул морду туда, где сидел отец, и тихонько заскулил. Не отрывая взгляда от окна, мать положила ему на загривок руку.
– Не бойся, он теперь долго будет спать. Два дня не просыхал.
Но Чарли все поскуливал, перебирая лапами, порываясь, но так и не решаясь приблизиться к стулу.
– Ну-ну, не надо так нервничать, какая же ты у меня все-таки чувствительная натура. Прямо Чайльд-Гарольд. Не зря Андрей тебя тогда усыновил. Давай лучше поговорим, лапушка.
Чуть успокоившись, Чарли тоже стал смотреть в сад, правда, то и дело кося мокрым, черным глазом в направлении стула. Мать молчала и, глядя в окно, поглаживала Чарли по пятнистой черно-белой морде. Когда Андрей подошел к ним, Чарли опять тихонько заскулил, но как только Андрей опустил руку ему на голову, замолк.
– Помнишь, как прекрасен был сад, с желтыми, синими и бордовыми тюльпанами, и еще с такими двухцветными, кажется, лилово-белыми, в мохнатых лепестках. Ему их из Голландии привозили. Сад был волшебный, казалось, все росло и цвело само собой в этом лазоревом краю – левкои, георгины, нарциссы, даже розы, обычно такие капризные, выживали в самые сильные морозы и пахли слаще, чем в розарии Екатерининского дворца. Помнишь, какие здесь были праздники. Там, где сейчас эта жуткая клетка для собак, стоял камин, где коптили камбалу. Стол занимал полсада, столько сюда приезжало гостей пировать под березами. Ты тогда еще был совсем маленький, и мы боялись, что тебя заклюет соседский петух, а потом он сам в суп попал, а ты всех нас пережил. Ну это я так, глупости говорю, не обращай внимания. А потом ты вырос, и все вдруг поменялось, и началась совсем другая жизнь. Ты знаешь, лапушка, я никак не могу понять, что я здесь делаю, правда-правда, вот и он тоже не знает, – мать кивнула в сторону отца. – Не знает, а буянит, охрип уже совсем от водки и ора. Он же падает на ходу, на прошлой неделе опять сознание потерял в коридоре. Мы его с Борей еле до кровати дотащили. И все глушит свою водку, память вышибает. Чтобы не помнить, не думать. Он же всю пенсию пропивает. А я все помню, лапушка, все до последнего, я должна помнить, понимаешь?
Мать потрепала Чарли по голове.
– Понимаешь, ты ведь у меня умница, как и он. Все молчат о нем, и я молчу. Как будто его и не было, а мы просто все вдруг проснулись в другой жизни с этой вот пустошью с собачьей клеткой вместо прекрасного сада.
Но он же был, почему все делают вид, что его не было, и я тоже? Все хотят жить дальше, да? Вот и Света вышла замуж, да как удачно. У нее теперь все есть, и даже больше. И Сашка приезжает все реже. У нее опять новый кавалер. А мне о нем поговорить не с кем, однажды попробовала с ним, а он как завопит, чтобы не смела пачкать светлую память, так и сказал, светлую память, по своей этой смехотворной парторгской привычке. И как понес, что это все я вместе с той семейкой, что я недосмотрела, с тех-то и брать нечего, а я, родная мать, ничего не почувствовала, не предотвратила, потому что холодная сердцем и ничего не видела, кроме своей карьеры. А что я могла, лапушка? Я ведь была идеальная мать, он мне сам это говорил, Андрей. Ни во что не лезла, не учила жизни, не совалась со своим мнением, не досаждала просьбами. Я не знала, что у него такие проблемы, никто не знал, он хотел решить их сам, как мужчина. Мы же с ним понимали друг друга с полуслова, лапушка, правда? А сейчас мне кажется: может, надо было спросить, как-то дать понять, что я обо всем об этом думаю. Он ведь пить начал, и, по-моему, изменять. И весь этот бизнес, этот магазин, эти люди, с которыми он связался. А может, я просто не верила, что с моим мальчиком может что-то произойти, с моим самым умным, красивым, любимым мальчиком. С моим королем мира. И ведь они стали хорошо жить, а значит, были правы, лапушка, и не мне было судить об их жизни.
Мать все смотрела в окно, шевеля губами. Лицо ее было, как всегда, спокойно, и как всегда, Андрею было непонятно, как ей удавалось жить, не теряя разума и обустраивая пространство вокруг себя по своему образу и подобию, даже здесь, в этом больном и страшном доме.
– А потом он не пришел на его день рождения. Я как раз лимонный пирог вытащила из духовки, его любимый, когда позвонила Света. Я из кухни услышала, как она рыдает в трубку. Сердцем почувствовала. Он, оказывается, уехал с кем-то разбираться и не вернулся. Никто не вернулся. А потом в Сосновом лесу, на том самом проклятом месте, нашли обгоревшую машину, и двоих в багажнике, а он лежал на сиденье, ну, то, что от него осталось. Боря ж его по ключам опознавал и по пряжке от ремня. А эти уже были на Востоке, двое из них, а других взяли и сразу выпустили. Там же не было ни одного свидетеля, а они все отрицали. Потом они тоже удрали в Россию. А ее выпустили через три месяца за отсутствием улик, ведь то, что она дала задание, никто не мог подтвердить. Боря еще бегал, искал правду, пока ему не дали понять, что для всех будет лучше, если он успокоится, и потом, былого не вернешь, а лучше подумать о родителях, об их здоровье, они люди пожилые, и вообще, мало ли что с ними может случиться. И мы смирились, и ничего не случилось, просто началась другая жизнь, и я вот все думаю: что я здесь делаю, а? Если бы не ты, лапушка…
Не договорив, мать снова стала поглаживать Чарли по голове, не отрывая взгляда от окна.
Пока они втроем смотрели в сад, перед глазами Андрея проплывали синие тюльпаны, и пенилась нежно-лиловая сирень у ворот, и изнемогала соком малина, которую отец посадил у забора. Проплывали сияющие, с солнечными бликами лица гостей с фужерами в руках за столом с белоснежной скатертью – их щеки рдели, а головы осеняли березовые ветки, проплывал отец, размахивая руками в сторону парника и славя на весь мир нежинские огурчики, проплывал маленький Чарли, смешной кесаревич, длинноухий и косолапый, а за ним Сашка босиком и в джинсовом комбинезоне, и дул в нос свежий морской ветер, из леса доносились разные пряные ароматы, и, проплывая, покачивала ногой в красной босоножке Светка, выкрикивая очередной тост, а потом с лазурного неба стали падать снежинки, сначала мелкие, как белые мошки, а потом всё крупнее и мохнатее. Снег падал на березы и тюльпаны, на праздничные блюда и бутылки, на разгоряченные щеки гостей и их смеющиеся рты, на черные отцовские волосы и на Сашкины льняные кудряшки, и на пятнистого Чарли, который с лаем кидался на них в теперь уже белое небо, но снег не обращал на него никакого внимания, а все падал и падал, стирая их всех с лица блаженной, зеленой земли. Мать все еще что-то говорила, но Андрей слышал ее все хуже, как будто снег укутывал и ее, покрывая толстым слоем тишины и забвения. Голос еще доносился до него, и он напряг слух, чтобы разобрать ее горячечный, как в бреду, шепот. Она теперь быстро бормотала что-то, как будто боялась не успеть, хрипя и прерывая речь, когда ей не хватало дыхания. Он знал, что ей все труднее говорить и что скоро она навсегда затихнет, и тут услышал, как она зовет его и отца, а потом Борю. Она еще что-то шептала про Борю, слабым, уже почти бесплотным голосом, про то, что у нее болит душа и что как он без нее, а потом слилась с белым садом за окном и исчезла.
