– Спит еще, что ли? Ты чего, совсем с ума сошла, разбаловала парня, во что вы его тут без меня превращаете?
Мать хмыкнула.
– Уймись, и потом, кто это – «вы», интересно? Ты, давай, на работе своих оборванцев воспитывай. А здесь нечего к ребенку приставать.
– К ребенку… да я в его возрасте…
– Лес валил, дороги строил, снег убирал, знаем, знаем мы про ваши университеты. Пускай поспит еще, сегодня всю ночь на ногах. Устал он.
– Да от чего он устал-то? От каникул, что ли?
– Подрастающий организм, вот от чего. И потом, он мальчик нежный, чувствительный. Не то, что ты.
– Тем более, – не сдавался отец. – Значит, надо его закалять, а то пропадет.
– Ладно, как-нибудь без твоих советов обойдемся, сами педагоги. Подумаешь, как закалялась сталь. Сейчас другие времена.
Отец уже отошел от кровати и выгружал на стол продукты.
– Ну мать, ты даешь. Я, между прочим, тоже очень даже чувствительный и всю жизнь от этого страдаю.
– И я тоже страдаю, – ответила мать. – Только ты у нас, майн херц, не то чтобы чувствительный, а скорее темпераментный, со всеми вытекающими последствиями.
– Страдания не такой уж юной Катерины, – сказал отец. – Прямо по Гёте живем.
– Молодец, – засмеялась мать, – все-таки ты научился чему-то у своей холодной немецкой половины.
– Жить надо благородно, ты права, Катерина. Гёте, Тургенев, Толстой. Но и о хлебе насущном нельзя забывать.
Тут отец замолчал, создавая торжественный момент. Мать тоже помалкивала.
– Меня вчера, дорогая и любимая жена Катерина, на общем партийном собрании избрали парторгом.
– Да ты что? И Сан Саныч проголосовал? Он же сам в парторги метил.
– Да он мою кандидатуру и выдвинул, чтобы, не дай бог, Юрика не выбрали. Он же с его женой крутил, у них это дело в сауне началось, ты, может, помнишь, ну, когда мы там 7 ноября отмечали. Сан Саныч ее как увидел в купальнике, так и обомлел.
– Можешь не продолжать, я все поняла. Праздник помню смутно, у вас что ни красный день календаря, то баня.
– А как же? Это называется культурный отдых. Повезло нам с коллективом.
– Да уж точно, дружный коллектив. Только дай выпить и позажигать во славу родины. Так что нервничал, значит, Сан Саныч из-за своей русалки.
– Вот именно что не из-за своей. Своя у него в полном порядке, в Финляндию ездит два раза в год, чемоданами тряпки привозит… Ну а ты как думала? Его бы Юрик заживо сожрал, а теперь парторг его лучший друг, и коллектив доволен, а это самое главное. Сан Саныч-то у нас бани организует на высшем уровне, ну и вообще, у него все бармены в Таллинне лучшие друзья. Ну и нам хорошо…
Отец прошел к двери, подхватил ведро и, подойдя к окну, пристроил его куда-то в угол и опять заговорил, от возбуждения расхаживая по комнате.
– Я тебе вот что скажу, мать, будем расширяться и жить, не хуже эстонцев, это я тебе гарантирую как любящий муж и новоиспеченный председатель партийной организации. Зарплату прибавят – раз, участок хороший дадут – два. Будем строиться наконец, теперь и с материалами не проблема. Хочу, чтоб из дерева все было, чтоб натуральное, чтоб дышало. И Гришка поможет со своими ребятами. Участок это да, хочу, чтоб нос к морю, чтоб йод – раз и в организм, без препонов, а в спину чтоб лес, тишина, грибы, ягоды, но и от города недалеко. Сауну построим, огород посадим, сад разобьем с камином, тюльпаны разведем голландские, и станешь ты у меня, Катерина, на старости лет помещицей…
Мать посмеивалась, разворачивая пакеты, передвигая что-то и шурша бумагой.
– Ладно-ладно, посмотрим, товарищ помещик, давай сначала завтракать садись…
– Да чего «ладно», все будет как я тебе говорю, не сомневайся, и сады цветущие, и парники с помидорами, и беседку поставим, чтобы чаи гонять, беседы светские вести, ну и классиков читать, само собой, Гёте там или Шиллера. А если хочешь, можно и китайский домик построить в виде пагоды, прям как в царских садах, Гришка все умеет. А потом пиры будем закатывать на весь мир, что я, зря пахал всю жизнь и в детстве крапиву ел.
– Ну про твое детство мы уже слышали, и не раз, а пашут на заводах и на фабриках, а у вас все так больше языком чешут.
– Так это ж идеологическая работа, Катерина, это знаешь какая ответственность. Это понимать надо. Классовое сознание надо повышать? Надо. А моральный облик еще паче. Что нам наказывал товарищ Брежнев на прошлом съезде? А товарищ Кябин? Вот ты не знаешь, а мы это, между прочим, изучаем и внедряем…
– Ладно-ладно, – говорила мать, – ты лучше ветчину ешь, а то она уже вон на солнце плавится. И не забывайся, пожалуйста, друг мой, со своей идеологической работой, здесь все-таки приличное общество. Вот уже и Андрюшу разбудил своей идеологией, видишь, он лежит смеется…
– Так ты не спишь, мерзавец? Слышал все? Ну привет, сын. А я мясо твое любимое привез. Баранина первой и единственной свежести. Прямо с комбината. То ли еще будет.
– Это точно, – сказала мать. – Скоро жить будет еще лучше и веселее.
Вся компания, увешанная ведрами и пакетами, еще тащилась по дороге, а он уже успел добежать до большого камня. Сегодня почему-то лезть на него не хотелось. Хватит покорять вершины. Положив на камень ладонь, Андрей стал медленно обходить его. Сделав два круга, он прислонился к нему спиной и закрыл глаза, вспоминая, как он в первый раз залез на камень по отцовским плечам. Ему, наверное, тогда было лет шесть. Внутри все дрожало, но пока он чувствовал тепло отцовских рук и плеч, свою связь с ним, ему было не так страшно. Когда же он обеими руками ухватился за плоский верх, уже почти во весь рост стоя на плечах отца, дрожь оборвалась, и вместо нее в тело пополз холод камня, который ждал его, угрюмый и неподвижный. Он покачнулся, и отец, видимо догадавшись, что он боится, крепко сжал его лодыжки и что-то бодро выкрикнул, перекрывая ему дорогу назад. Тогда Андрей стал подтягиваться на руках, все выше и выше, скользя пальцами по гладкой поверхности, касаясь подбородком холодного камня и думая, что никогда не доберется до вершины, пока грудь его вдруг не уперлась в край, и вот он уже, извиваясь змеей, полз животом по камню, даже не заметив, как ноги оторвались от отца. Какое-то время он лежал, не в силах поднять голову и вбирая в себя холод ледников, навсегда поселившихся в камне. Снизу слышались возгласы: «Андрей, Андрюша», но он молчал, прижав ухо к большому камню и стараясь услышать в нем грохот великого движения, миллионы лет назад пригнавшего камень в Руха.
Опять послышались голоса и смех, компания приближалась, вырывая его из одиночества, которое он разделял с камнем, и оттого приятное ему. Народ, собравшийся праздновать Иванову ночь, был свой. Отец с матерью да пара-тройка старых знакомых из Ленинграда и Москвы, которые каждое лето приезжали в Руха. Он различил голос отца, тот рассказывал, что баранину надо мариновать по-грузински, с белым вином, уксусом, хмели-сунели, чесноком, и с самым важным ингредиентом – временем. Мясо должно обязательно пролежать в маринаде не менее суток. «Ну это у них, в Грузии, они там до ста живут, куда им спешить. А у нас тут инфаркт на инфаркте, хорошо, если до пятидесяти дотянешь», – бурчал кто-то. – «Вот потому и доживают, что не спешат, – отвечали пессимисту. – У них там горы, кинза и до Кремля далеко, почему не пожить?» – «А у нас море, финское телевидение и до Кремля тоже вроде как не рукой подать, – говорил оптимист. – Это вот москвичам, да, тем не позавидуешь». Тут опять зазвучал басок отца, но Андрей, оторвавшись от камня, уже бежал дальше.
