После университета Вася исчез – как рассказывали, пытал счастья на московском телевидении. Границы их маленькой родины всегда стесняли радиус его действий. Когда же наконец наступили свобода и демократия, Вася вернулся в родные пенаты – видимо, столица мира так и не пала к его ногам, и уже скоро его видели в обществе их бывшего сокурсника, а также эстонца, а также историка, а также бывшего активного комсомольца Андреса Вильде. Вступив в партию эстонских патриотов, тот быстро покорял политические вершины. Вася, до этого с легким пренебрежением отзывавшийся о культурном уровне местного населения, вдруг заговорил на чистейшем эстонском языке. Оказалось, что его мать была эстонкой, причем какого-то знатного рода, восходящего чуть ли не к осевшим в Прибалтике тевтонским рыцарям. В сорок четвертом ее родителям не удалось переплыть на другие берега, мать болела тифом, и отец не захотел оставить ее. Потом отец, конечно, сгинул на Востоке, а бабушка Васи каким-то чудом уцелела, сначала скрываясь с дочкой на хуторе у знакомых крестьян, а после перебравшись в провинцию, где устроилась работать в библиотеку. Об этом Андрей читал в многочисленных интервью под фотографиями Васи и все дивился, стараясь увязать своего бывшего лохматого и беспутного друга, – с которым они, познавая истину, пили и ходили по бабам, a также на пьяную и на трезвую головы материли прогнившую лёликову систему, пока их не развела та, другая, – с этим новым, коротко подстриженным, и каким-то отглаженным Васей с фотогеничным драматизмом на лице, когда он рассказывал о своих эстонских корнях, за отсутствие которого его в свое время ругал режиссер студенческого театра петербуржец Аркадий.
Свобода, независимость и демократия не хуже олимпийских богов проделывали фокусы со смертными. И хотя они не превращали их в парнокопытных, птиц, рыб или деревья, но меняли до неузнаваемости. Почему-то от этого становилось страшно. Ведь олимпийские боги, а с ними и их римский певец, оставляли смертным их душу, тогда как метаморфозы, проделанные свободой, независимостью и демократией, разрушали нутро, оставляя нетронутой человеческую оболочку и делая людей оборотнями. И это в условиях перехода к рыночной экономике. Еще немного, и Андрей, глядя на свое поколение, выросшее при Лёлике, и стыдясь себя самого, действительно поверил бы в наличие категории души, но на эти смехотворные сейчас размышления не оставалось ни времени, ни места. Хронотоп подкачал, поминал он про себя великого Бахтина, а так можно было бы конечно пофилософствовать, почему нет.
Но надо было срочно искать квартиру побольше. К тому времени Сашке исполнилось пять, она росла, заполняя своим бурным темпераментом две смежные комнатки, и им со Светкой уже совершенно негде было заняться сексом, ну и с центральным отоплением, естественно, и все время подрабатывать, так как ставки в институте еле хватало на самое необходимое. Конечно, были и такие, что, брезгуя бизнесом и политикой, ринулись искать спасения в религии. Чтобы уберечься от порчи и спасти свою бессмертную душу, а на самом деле – просто от пониженной дозы мозгового вещества и тестостерона в организме, не на дураков напали. Впрочем, и эти менялись такими же темпами, обрастая первобытной гривой и помрачаясь лицом и рассудком. Блестя безумием глаз и наваливаясь немытым телом на собеседника, в постоянном угаре, они грозили Страшным судом всем политикам и торговцам, а также женщинам, ведущим беспорядочную половую жизнь, вне зависимости от национального признака.
А когда он сам начал меняться? В какой-то момент – он тогда уже устроился на биржу – Андрей стал ловить на себе отчужденные взгляды старых знакомых. Те, которые знали его получше, болезненно щурясь, вглядывались в его лицо, как будто стараясь узнать привычного Андрея. Первое время он еще смотрел на себя по вечерам в зеркало, пытаясь отгадать признаки метаморфозы, которая, кажется, настигла и его, а потом плюнул. Да пошли они все… И разговор, который раньше тек сам собой, застревал уже после первой фразы. Как дела? Со свободой, независимостью и демократией отвечать на этот простой вопрос вдруг стало очень сложно. Вдруг надо было выбирать слова, тон, взгляд, которым сопровождался ответ. Чтобы не приняли за лоха, но и не позавидовали черной завистью, растрепав всему миру, что разбогател, что теперь можно присосаться, звонить день и ночь с какими-то немыслимыми прожектами – только войди в долю и будешь через месяц богаче Ротшильда.
Тем временем Андрес Вильде уже размахивал сине-черно-белым флагом на политическом Эвересте. Газеты хором трубили о самом юном премьер-министре в истории человечества. Его переплюнул разве что Гелиогабал, вступив на императорский престол в четырнадцатилетнем возрасте. Теперь Вильде повсюду сопровождал Вася фон Стаал, которого уже прочили в министры. И вдруг такой скандал! Наркотики, связи с российской мафией, какие-то проститутки-Лолиты с перепачканными мелом розовыми пальчиками, которых вызванивали чуть ли не с уроков. И разъяренный, а также потрясенный до глубины души Андрес Вильде, от которого его советник все это время успешно скрывал свое истинное лицо. По молодости лет и учитывая интересы ведущей партии, а значит и интересы всей молодой страны, премьер отделался парочкой чистосердечных интервью. На этом дело и закончилось.
Васина мама, пережившая смерть отца, страдания матери и советскую оккупацию, не выдержав позора, скончалась от инфаркта. Так, по крайней мере, интерпретировала ее неожиданную смерть Изольда, которая, кстати, осталась жить в этой сраной стране, даром что теперь все купались в свободе. Она устроилась работать в столичную газету и, хотя делала вид, что в курсе подоплек всех событий, так и не смогла внятно объяснить, кто подставил Васю. А может, боялась или не хотела, блюдя по закону метаморфоз какие-то свои и уже тайные для их компании интересы.
Потом Вася исчез и появился уже в коротенькой заметке, где сообщалось о его загадочной смерти в номере московского отеля. Так Андрей и не избил его до кровавой пены изо рта, до животного хрипа, до поломанного хребта. Так и не наступил на него, лежащего, как архангел Михаил на Люцифера, так и не придавил ему ногой поверженную голову и не спросил, глядя на него, издыхающего, с высоты своего роста, что же случилось тогда в Дерпте, после репетиции в студенческом театре.
Заканчивалась последняя картина. Государь не соизволил дать разрешения поэту ехать в Дерпт. Надежда сбежать из тюрьмы народов улетучилась, как утренний туман под вечным светилом. Прощай, Кенигсберг, Париж, Неаполь… прощай, свободная стихия. Сидеть тебе теперь, поэт, под высочайшим надзором до скончания века. Воспевать тебе теперь, поэт, до скончания века женские ножки и волю, глядя со слезами от аквилона на глазах на исчезающие за свободным горизонтом греческие фелюги. Проблема выбора отпала сама собой, вместе с проблемой свободы. И свободы воли. Вот счастливчик. Нам бы так.
Народ стал расходиться. Вот уже Леван тряс бутылкой коньяка над головой. Соблазнял, змий, и соблазнил, конечно. Вот уже замелькало в зале светло-сиреневое пятно, которое потом на ощупь оказалось таким мягким и теплым. Проплыла мимо Изольда, бросая томные взгляды на распаренного от вдохновения Аркадия. Вернулся и Печорин, использовав девицу в реквизитной, и теперь томимый первобытной жаждой. И рыжая первокурсница, опустив глазки и снимая белый фартук, смиренно ждала своего часа. Вокруг бутылки собиралась теплая компания, не хватало только его, Андрея. Поглядывая на него с другого конца зала, чего-то доказывал старшему поэту Вася. Все никак не мог выйти из роли.
