– От тебя несет перегаром!
– Издержки производства, – он отхлебнул кофе. – Кстати, кто подбивал меня уйти в бизнес? Уж точно не мать. Она меня и голенького любила, любит и будет любить.
– Вот сидел и корпел бы сейчас голенький под ее юбкой над диссертацией о предметном мире в антропоцентрической перспективе у Гоголя, а мы с Сашкой, тоже голенькие, подыхали бы с голоду, тихонечко, чтобы не мешать тебе думать.
Он сделал вид, что задумался.
– Ну, дорогая, можешь не скромничать. Ты без меня не пропадешь, да и папенька вас в беде не оставит, у него уже вон какая тачка, как у премьер-министра. Кстати, не понимаю, чего ты от меня все-таки хочешь?
Светка встала и, опершись руками о стол, так посмотрела на него, что он отвел взгляд и опять пожал плечами.
– Я тебе сейчас объясню.
Вдруг она рассмеялась, прямо-таки залилась хохотом, а потом истерично замахала руками, как будто отгоняла мошек. Так же внезапно успокоившись, Светка, все еще улыбаясь и похлестывая себя поясом махрового халата, загадочно посмотрела на него.
– А бэби-то тот был твой.
– Ты о чем?
– Ты знаешь, в чем твоя главная проблема, Андрюша? Нет, конечно, куда тебе. А проблема твоя в том, что ты считаешь себя умнее всех, а это, между прочим, как говорит мой папа, очень опасное качество. И особенно, Андрюша, в наше время. В наше время, Андрюша, надо быть очень даже начеку. Про гордыню мы сейчас говорить не будем, хотя Васю помянуть всегда полезно. Вы ведь с ним были очень похожи, поверь мне, я вас обоих знаю, как облупленных.
– Ну, это для меня не новость. А все-таки какой бэби, Света?
– Ну ты даешь, – она вылупила глаза. – Да тот самый, твоей любимой, правда это и бэби-то трудно назвать, какое там, комок клеток. Но все-таки как-никак своих, родных.
Он помотал головой, вбирая в себя смысл сказанного, а потом вдруг так заорал, что она мигом вскочила и дернула в ванную. Он стал ломиться туда, а она все скулила и повторяла, что это вранье, что ребенок был Васькин, это она специально, чтобы отомстить ему. Тогда он ушел в комнату одеваться, а она так и осталась сидеть в ванной, боясь вылезти, пока он не захлопнул за собой дверь квартиры.
Сначала он бесцельно бродил по улицам, а потом поймал такси и уже хотел было поехать к девкам, таксист успел распахнуть варежку, надеясь на куш, – но вдруг назвал материн адрес. Она оказалась дома и, ни о чем не спрашивая, сказала, что как раз собиралась печь лимонный пирог. Так что, если он не торопится… Тогда, кажется, до него впервые дошло, что как бы она ни была загружена зачетами, экзаменами, комиссиями, дипломами и всякой бюрократической ерундой, в холодильнике у нее всегда было все необходимое для его любимого пирога, так, на всякий случай, если вдруг он забежит в гости.
Он ничего не сказал ей, а она, как всегда, ничего не спросила. Просто сидела напротив и, не обращая внимания на его лицо, спокойно рассказывала что-то из жизни института – о его бывших коллегах, о дрязгах на кафедре, о том, что Лена будет защищать диссертацию по Пушкину, а Рогов пытается наладить связи с американскими славистами, что студенты в этом году вполне приличные и что вообще, жизнь, конечно, усложнилась с наступлением свободы, и идиотизм тоже, конечно, остался, лишь переменив физиономию (а куда он денется?), и что произошли вполне логичные для этого времени перетасовки по национальным признакам, но жить можно, а главное, можно работать. Потом мать расстелила скатерть с маками, расставила свой любимый немецкий чайный сервиз с кудрявыми пастушками и пошла за пирогом.
Она и сейчас ни словом, ни взглядом не упрекнула его за то, что он ушел из института, погнался, как говорили многие, за длинным рублем. Он знал, как она переживала его уход на биржу, как расстраивалась, что он, ученик знаменитого на весь мир профессора литературы, облачившись в костюм-тройку и черное полупальто, вместо прекрасного, разумного и вечного будет сеять по земле партии товаров широкого потребления.
Окутанный ароматом лимона и ванили, упершись локтями в красные маки, он отключался, мягчел, мысли о Светке и о той, другой, о которой он не смел спросить у матери, чтобы не выдать себя, теряли остроту и уже не так кололи сердце. Да-да, именно тогда, сидя у нее, он решил завести собаку. Но не такую, которыми сейчас поголовно обзаводился народ, под стать его гнусной морде и адским железным вратам в их жилища, баррикадируя свежекупленные видаки и телеки, не собаку Баскервилей, а чувствительную породу с нежным сердцем. Так в их доме появился Чарли. Гордый далматинец со скорбными глазами, и мать, никогда особо не жаловавшая собак, сразу привязалась к нему, объявляя всем, что Чарли надо любить и лелеять, ведь он так и не оправился от римского нашествия, вы только взгляните на его глаза.
Теперь же на сцене Вася и он обсуждали планы побега опального поэта. Андрей прошел вперед и сел с краю на свободный стул. Рядом с ним давал указания режиссер, резко закидывая назад голову с богемной гривой и в таком же богемном кожаном пиджаке. Аркадий из Ленинграда. Он потом завел роман с Изольдой, и та еще долго ходила с зареванными глазами, когда Аркадий неожиданно для всех взял и женился на эстонской скрипачке.
Вблизи смотреть на себя было неловко, хотя стыдиться было нечего. Он всегда был красивым мальчиком и вполне пристойным актером. Но он знал, что видит себя таким в последний раз – и поэтому все смотрел на себя, не отрываясь, все пытаясь угадать или скорее предугадать что-то в этом облике. Что-то, что объяснило бы ему его дальнейшее движение по жизни, какие-то его поступки или наоборот не-поступки, его самого в конце концов, уже такого, каким он сидел сейчас в этом зале на репетиции студенческого театра тринадцать лет назад в бывшем особняке графини фон Бекк. Но глядя на себя, столь старательно выводящего придуманные их доцентом литературы слова о гениальном и опальном поэте и его романе со свободой, на свое живое, но как будто чуть отстраненное лицо, на свой черный джемпер, которым когда-то так гордился, а потом выбросил при очередном переезде, – он понимал, что единственное, что дозволено ему сейчас, – это прощание с собой. И, может быть, встреча с той, другой, что завлекла его сюда, как сирена, остановив мчавшийся в надземной мгле белый «мерседес».
На сцене к ним присоединился еще один поэт – тогда в Дерпте почти все образованное население мужского пола занималось стихоплетством, как сейчас добыванием денег, – и опять начался спор о реальности побега.
Он: Простите, как наш герой вам о крепости писал?
Третий поэт: Спаси меня хоть крепостию, хоть Соловецким монастырем.
Он: Так, может лучше – Гамбургом?
Третий поэт: Простите… не понял.
Он: Наш герой не для операции в Дерпт едет.
Третий поэт: Что?
Он: Он побег готовит.
Третий поэт: Да, полноте, голубчик! Вы просто Байрона начитались… гяуры… корсары.
Он: Какой тут Байрон! Вот… письмо… просит разузнать о всех пунктах побега.
