Бабушкина дверь осталась приоткрытой, и до Юры еще долго доходили голоса и смех из гостиной. Он сидел на краю кровати, держа бабушку за высохшую руку. Казалось, сожми он ее покрепче, и она рассыплется в прах прямо к нему в ладонь. И все-таки эта рука жила, в ней теплилась жизнь, как в последнем угольке потухшего костра, и Юра стал поглаживать ее, моля об ответном рукопожатии, от которого сейчас, казалось, зависела его жизнь.
Он долго сидел так, сгорбившись; вот уже затихли родительские голоса, замерли звуки двора за окном, только стрелки часов тикали наперегонки с его сердцем. Почему-то он не мог смотреть на бабушку, а когда все-таки поднял глаза, ему привиделась Вера, ошеломленное лицо, которое она повернула к нему, перед тем как за ней захлопнулась дверь подвала. Он тоже смотрел на Веру, как и тогда, не в силах отвести взгляда, пока она не исчезла в подвале, а бабушка, глядя на Юру, вспоминала первый год его жизни, когда они с дочерью на все лето поехали на море по настоянию врачей. Его организму не хватало йода, и Юру надо было каждый день по два часа держать над морской водой, чтобы его тело насыщалось йодом. У местной эстонки они снимали комнату с верандой в большом деревянном доме у самого моря с соснами и мшистыми валунами в саду. С утра они шли на пляж, потом возвращались пообедать и отдохнуть, а пополудни опять спускались к морю лечить Юру.
У дочери начинали быстро затекать руки, и она, утомившись, передавала ей голенького Юру и сама шла на берег читать, а бабушка нежно брала его и, ни разу не почувствовав усталости, стоя по пояс в воде, держала его над целебным морем, сколько нужно. Иногда она вытягивала руки над головой, и послеполуденное солнце обливало его тельце золотым светом, а он тянулся ручками в небо и улыбался. Ее золотой мальчик. Когда он вырос, она все хотела рассказать ему это, но забывала, а потом ее разбил паралич, и все в ее теле застыло, кроме дыхания. Дочь же воспоминания не очень интересовали, она не любила и не умела ими делиться и считала это бесполезным занятием, предпочитая жить настоящим.
Бабушке казалось, что если Юра сейчас узнает об этом, то ему станет немного легче, и она опять бранила свое бессильное тело, которое после последнего удара даже плакать разучилось. И все-таки она не теряла надежды, что он как-то почувствует, как она любит его, и жалеет, и плачет по нему невидимыми слезами, тоже не зная, как же ему теперь жить дальше, и поэтому, не отрывая от него глаз и напрягаясь изо всех сил, все думала и думала о нем, о своем золотом мальчике, над морем в синем небе, в лучах вечернего солнца.
Книга 3
Перед заходом солнца
Твоя душа не в пустоту
Из бренного упала тела.
Она, сверкая на лету,
В меня, как ласточка, влетела.
И мы вдвоем, и мы – одно,
А мама бьется, мама стонет.
А мы спокойны – нам смешно
Смотреть, как мальчика хоронят.
«Смерть мальчика» Неизвестный лагерный поэт
Чарли
Уже в машине Андрей пожалел, что не взял с собой собаку. Они как раз проезжали мимо загса, где семь лет назад расписывалась его подруга детства, но пока он вспоминал ее, на пару минут забыв про Чарли, они уже промчались мимо мебельного комбината, и он решил не разворачиваться. Однако досада осталась, и он с раздражением посмотрел в зеркало, где маячила черная морда «ауди».
Чарли начал скулить уже с утра, когда позвонила Наталья назначить время. Пока Андрей брился, одевался, потом завтракал, перебрасываясь словами со Светой и Сашкой, Чарли все вертелся вокруг, не отрывая от него печальных далматинских глаз. А когда Света, выглянув во двор, сказала, что машина подъехала, и тут же заголосил домофон, то собака разнервничалась и заскулила, совсем как в тот раз, когда он впервые пришел домой пьяный. Света стала тыкать Чарли в нос собачьи конфеты, но тот, не удостоив ее взглядом, побежал в коридор и улегся на коврик прямо перед дверью. Тогда Андрей присел на корточки и стал объяснять Чарли, что у него важная встреча и ему очень не хотелось бы опаздывать, что он не любит заставлять людей, даже таких, ждать и сам терпеть не может, когда другие опаздывают. Гладя Чарли по голове, он пообещал, что сегодня вечером сам пойдет с ним гулять, а завтра день рождения отца и они обязательно возьмут его в гости, и будет там Чарли вволю уплетать куриное мясо и радоваться своим собачьим радостям.
Потом он встал и тихонько стал отодвигать обмякшую и не перестававшую скулить собаку. Захлопнув за собой дверь, Андрей подумал, что толком не попрощался с дочкой, но побоялся, что если опять зайдет в квартиру, то повторится сцена с Чарли. Он еще чуть постоял в нерешительности, прислушиваясь к скулежу, и двинулся вниз. А может, стоило взять его с собой – побегал бы по лесу, погонял бы зайцев. Ну да ладно, что теперь. Он похлопал себя по карманам. Все было на месте, и ключи и пушка. Белый «Мерседес-Бенц» стоял перед самым подъездом. Славка курил, высунув руку в окно, а Димка, обмотав шею шарфом до самого носа, топтался вокруг машины, ждал хозяина. Андрей кивнул ребятам и перед тем, как сесть в машину, поднял голову, посмотрел на окна. Никого. Сашка, наверное, уже побежала смотреть мультики. Была суббота.
Чтобы не видеть в зеркале черную морду «ауди», Андрей прикрыл глаза. Машина бесшумно неслась вперед. Слава был отличный шофер, чувствовал машину, как женщину. Как только туземцы пришли к власти три года назад, первым делом стали чинить и строить дороги. А как еще завоюешь народную любовь? Машина теперь – не только роскошь и средство передвижения, но и лучший друг человека.
Димка молчал на заднем сиденье, соображал, наверное. А может, от нервов. Дима был тугодум, но хороший исполнитель, и главное – никогда не задавал лишних вопросов. В армии научили. Вот и весь Димка, ценный кадр. Он попал в дело через тестя, они с Натальей как раз искали надежных людей. А тесть, до развала империи будучи министерским чиновником, сплел за свою службу такую паутину, что отделу кадров слабо. После торжества свободы и демократии тесть сразу стал фирмачом, перепродавал рыбные консервы и все расширялся, а заодно поставлял нужным людям нужные кадры. Он обзавелся белым «мерседесом» раньше Андрея. Димка приехал в столицу из города сланцев и был готов здесь на любую работу. Он снимал комнату в общежитии в районе, куда по вечерам лучше было не соваться. Где-то за заводом силикатов. Там в семидесятые понастроили бараки для лимитчиков. Взяли и понатыкали прямо между старыми эстонскими домами с верандами и яблонями, чтобы те знали, кто здесь хозяин. Они еще, кстати, спасибо должны были сказать, что не под окнами прямо в садах, а все-таки между. Эстонцы ведь на силикате не работали на благо социалистической экономики, как, например, трудящиеся пролетарского, русскоязычного, или, как теперь выражались, иноязычного населения. Гордыня все, гордыня, господа представители маленького народа.
Андрей чувствовал, как у него тяжелеют веки от тепла, от запаха качественной кожи, табака, ласкового ритма рессор и от хронического недосыпания. Какое-то время он еще боролся с дремотой, пытаясь найти в голове достойную мысль, что-нибудь о социальной динамике в переходный период от тоталитаризма к демократии, или об имманентной авторефлексии и историческом комплексе неполноценности русской интеллигенции, ну или, на худой конец, какую-нибудь идейку о народе-богоносце. В общем, что-нибудь на академическом уровне. Но ни идей, ни даже идеек не было. Уже давно, кстати. Он точно не помнил, когда подобные мысли перестали посещать его, но давно, очень давно. Однако не по времени, нет. Всего-то прошло три года, как он пошел в бизнес. А по чему-то другому, но такому же невидимому и неумолимому, как и время. Может, по воздуху, который они теперь вдыхали и выдыхали, заражая друг друга. Короче, сплошная метафизика, – вот тебе и атеистическое воспитание. За каких-то пару лет они перестали узнавать себя и друг друга. Лица друзей были вроде все те же, но теперь в них что-то скрывалось, как в чемодане с двойным дном. Как бы то ни было, он, кажется, навсегда покончил с этими интеллигентскими штучками, или они покончили с ним. Да какая, к черту, разница? От этой интеллигентщины, которой его кормили всю жизнь, только рыхлеет тело, не говоря уже о мозгах.
