Маня опять пересекла площадь и побежала, все быстрее, как будто боялась не успеть. Она вспомнила, как он, зажав под мышкой портфель, выходил из класса, положив на стол Рудневой чистый лист бумаги. На следующий день Маня хотела спросить у него, зачем он сделал это, но забыла. А теперь, обгоняя прохожих и скользя по замерзшим лужам, она поняла, что этот белый лист бумаги, который их математический гений сдал вместо контрольной, означал что-то очень важное. Что-то, что жило в Игоре Гладкове и мучило его вместе с его любовью к Вере, и вместе с его любовью к Вере не умещалось в нем и требовало выхода. Что-то, о чем никто не догадывался, не только потому, что всем было наплевать на Умника до и после контрольных по математике, но и потому, что этому не было ни названия, ни места в жизни английской школы.
И именно поэтому Мане надо было спешить, так же, как и тогда, тем жарким днем в последнее лето прекрасной эпохи, когда она бежала, не разбирая дороги, спасаясь от черных теней вековых елей, под которые никогда не проникало солнце, от жалобного скрипа высоких сосен в синем морском воздухе, от колючего дикого малинника, который в кровь раздирал ее голые ноги и руки, и от большого дома с пустыми окнами, безмолвного, как разбросанные по зеленым садам поселка валуны из ледникового периода, но откуда иногда доносились странные шорохи и где в заброшенном дворе с заросшими грядками мелькал тонкий, как арабский нож, силуэт.
Правда, под ногами у нее теперь вместо земли, травы и камней стелилась замерзшая ледяная корка, испещренная желтыми крапинками песка, но сердце так же неистово билось, как и тем странным летом, которое навсегда поселилось в ней, тайным, пятым временем года.
Маня уже пробежала памятник Ленину и свернула на широкую улицу, в последний момент вспомнив, что вход в дом Игоря Гладкова был со двора. Она нырнула в темную арку и понеслась вверх по лестнице мимо дверей, обитых черным дерматином. Добежав до третьего этажа и не переводя дыхания, Маня нажала на звонок. Потом еще раз, посильнее и долго держа палец на звонке, пока не поняла, что никто ей не откроет.
Услышав звонок, Умник растерялся. Почему-то ему и в голову не приходило, что кто-то может так просто нарушить его планы. А когда стали звонить еще и еще, он испугался, что вот сейчас жизнь за пределами его тела и разума грубой силой ворвется сюда и не даст ему осуществить задуманное. Надо было торопиться, родители ушли к знакомым, как они сказали, на часок и могли уже скоро вернуться. Он точно знал, что не смог бы ничего сделать, если бы мать ходила по квартире и он бы слышал ее ворчание, что вот, их гениальный сын опять заперся в ванной и что-то происходит с ним в последнее время, но что она может поделать, если он почти перестал разговаривать с ней, только «да» и «нет».
Конечно, еще оставалась ночь, но ему очень не хотелось, чтобы она или отец утром нашли его в ванной. Почему-то ему казалось, что он предаст их так еще сильнее, воспользовавшись их беспомощностью, и что они потом до самой смерти будут казнить себя и друг друга, что не проснулись, оба или поодиночке, в тот момент, когда их единственному сыну было так плохо, или совершенно случайно, от ночного кошмара, жажды или просто от того, что захотели в туалет. Вдруг Умник подумал, что люди не только делают, но и все понимают неправильно. Подумав об этом, он посмотрел на себя в зеркало и увидел, что улыбается. Разве тот, кому так плохо, может улыбаться?
Нет, Умнику не было плохо, просто он больше не хотел быть, не имел права. Поэтому он так и торопился. Конечно, если бы он еще подождал, то сначала наступил бы Новый год, а потом каникулы, а после них ему было бы проще все сделать. У матери бы опять начались занятия в школе языков, а отец и так каждый день ходил на службу.
Но Умник больше не имел права быть, ни одного часа, ни даже одной минуты. Не имел права, потому что не смог спасти Веру и теперь должен был искупить свою вину.
Заломило затылок, Умник поморщился и легонько погладил его, а потом опять улыбнулся, подумав о полной бессмысленности этого жеста, и тут опять увидел свое отражение в зеркале. От этой улыбки на гадком лице его замутило, а щеки залила розовым волна стыда. Веры больше не было, а он стоял и лыбился, как последний идиот, урод несчастный.
Вера… Умник очнулся в подвале от того, что кто-то ползал по нему. Он в ужасе вскочил на ноги и бросился к двери. Но она была закрыта, и за ней стояла полная тишина, как в могиле, подумал он. На улице он хлебнул морозного воздуха, и его опять зашатало. Он прислонился к стене, прикрыл глаза и услышал вой сирены, сначала вдалеке, а потом все ближе, вой разрастался концентрическими волнами, вбирая в себя весь ночной город и вздымаясь до набухшего снегом мутного неба. Потом, опустившись на землю, сирена стала слабеть и удаляться, растворяясь в черном воздухе и навсегда увозя с собой Веру за город, а потом все дальше и дальше, в неведомое, бесформульное пространство, откуда, как из подвала в его сне, не было выхода.
Умник занервничал и сказал себе, что надо спешить. А то сейчас заявятся родители, и ему опять надо будет жить, двигаться, дышать, ходить по квартире, что-то говорить и, может быть, даже, удлиняя в себе жизнь, есть котлеты, которые сегодня собиралась жарить мать. Не поворачиваясь, Умник стянул с веревки полотенце и быстро повесил его обратно. Только не мамино, она тут ни при чем. Он секунду подержал в руках свое полотенце, тоже китайское, как и у родителей, но с голубой райской птицей и красными иероглифами. Потом залез на табуретку и почему-то потрогал отопительную трубу, перед тем как перекинуть через нее полотенце. Отключив сознание, Умник обмотал полотенце вокруг шеи, завязал узел покрепче и оттолкнул ногами табуретку.
Родители пришли из школы поздно. Отец молчал, а у матери от возбуждения горели глаза и щеки. Зайдя в комнату, она сразу подошла к Юре и обняла его, чего не делала уже много лет, а может, вообще никогда. Во всяком случае, он не помнил, когда она в последний раз так прижимала его к себе. Теперь же мать гладила его по голове, приговаривая слезливым, бабьим голосом, который она так презирала в других женщинах.
– Мой мальчик, будь осторожен, пожалуйста, я тебя очень прошу, ведь ты у меня один.
Он высвободился из ее объятий и сел на диван. Отец стал молча разливать по стаканам коньяк. Мать тоже села, все продолжая говорить.
– Они ничего не нашли – ни записки, ни письма, ничего… Повесился на трубе в собственной ванной. Несчастная мать. Он у них тоже один, как и ты у нас, Юра. Этот Игорь Гладков, гордость школы, математический гений, я просто не понимаю таких… Говорят, из-за этой девочки, Веры Ковалевой, там была какая-то безобразная история в подвале с местной шпаной, она теперь лежит в больнице, а виновных нет, она, оказывается, сама туда пошла. Так вот, то ли она ему голову крутила, то ли что-то обещала, никто толком ничего не знает, он был очень скрытный, и друзей у него не было. Но чтобы из-за какой-то вертихвостки такую трагедию устроить… Кстати, ваш Петров подошел ко мне и спросил, знаю ли я что-нибудь об этой Вере, может, я ее видела в последнее время, подумать только, какая наглость, я ему так и сказала, что мы к себе в дом не пускаем кого попало…
