– Нет, говоришь? Ну слава богу, а то не дай бог заболеет к вечеру, что мы тогда будем делать? Так что ты смотри, береги ее. Если заболит горлышко, давай ей теплое молоко с медом.
Юра огляделся – никого, только какая-то мелюзга около ботанического сада с визгом играла в снежки. Он заметил, что сжимает в кулаке шапку, только когда на его разгоряченный лоб стали падать снежинки. Глядя в лицо Коломийцеву, он мучительно пытался вспомнить что-то, кажется, он даже закрыл глаза, чтобы лучше сконцентрироваться, потому что на один миг и Леша, и школьное крыльцо за его спиной, и холл за стеклом, в котором он сам только что стоял, выжидая удобного момента – все это враз исчезло, а потом он, так ничего и не вспомнив, вдруг услышал свой голос:
– Почему Чижик, Леша?
Леша укоризненно покачал головой. На лице его с той же легкостью, как только что озабоченность о горлышке Чижика, и так же донельзя натуралистично, вмиг нарисовалось недоумение.
– Почему Чижик? Нет, ну ты даешь, мужик… Ты что, правда не сечешь?
Он даже вздохнул и тоже огляделся по сторонам, как бы не в силах переварить такую неимоверную тупость и поэтому ища себе в подмогу свидетелей.
– А еще золотой мальчик, гордость школы, и чему вас там учат нахер, да все уже давно всё поняли, и Сенька, и Митя Пронин, даже Янес и то допер своими телячьими мозгами, все, короче, а он – почему да почему. Я даже уже начинаю жалеть, что ввязался в дело с таким сосунком. Ну как нам тебя после этого уважать, сам подумай, а?
– Вам что, своих телок не хватает?
– Телки телками, а Чижик – это совсем другое дело. Нет, брат, ты нам подлянку не устраивай, раз обещал, надо выполнять, ты же у нас комсомольский вожак и знаешь, что коллектив подводить – это последнее дело, усек?
– Леш, она…
Но тот не дал ему договорить.
– Погоди-погоди, я, кажется, начинаю просекать. Ты за свою шкуру дрожишь, вот оно что. Как это я сразу не понял, когда ты юлить начал? Ясное дело, с такими блестящими перспективами в штаны сделать ништяк. Ну, значится, так, слушай и запоминай. Ты нам там не нужен нафиг, ты свое дело сделаешь, а потом мы и без тебя справимся. Это одно. А потом, Юрик, что ты так волнуешься? Ничего с твоим Чижиком не будет, подумаешь, от нее не убудет, а ты у нас скоро вообще станешь большим человеком, это я тебе как пролетарий говорю, а у пролетария глаз-алмаз и классовое чутье к тому же. Ты, главное, не забудь, никто ничего не докажет, даже если очень захочет, ведь она сама хотела… Ну все, бывай, я пошел, скоро свидимся.
Коломийцев спрыгнул с крыльца и заскользил по свежему снегу, рассекая его, как полозьями. У ворот он обернулся и, приложив ко рту ладони рупором, прокричал:
– Так что смотри, не подведи коллектив, товарищ Симм!
Юра все стоял на школьном крыльце, сминая шапку в руке. Он знал, что подвал уже давно решил судьбу Веры, с его ведома, а совсем скоро и с его участия. Ведь она сама хотела… Эти четыре простых слова, брошенных ему Коломийцевым в самом конце разговора, слились по велению глагола прошедшего времени в предельно простую формулу, неумолимую, как приговор, в один миг расправившись с той последней крупинкой надежды, которой он еще тешил себя.
С утра повалил мокрый снег, облепляя верхнюю одежду и образуя под ногами серую кашу, но к вечеру обещали похолодание и гололед. Отец уже два дня пропадал у своей знакомой, но днем зашел домой, слегка подвыпивший и с польской бройлерной курицей под мышкой. Он уже в коридоре стиснул дочь в объятиях, шлепнув пару раз по попе, после чего всучил ей авоську с курицей и сказал, чтобы она блюла себя. В носках прошел на кухню – его домашние тапочки уже давно переехали на квартиру к новой сожительнице – и, глядя, как Вера заваривает чай, вдруг прослезился и, перекрестившись, торжественно объявил, что ее мать была хорошей женщиной, царствие ей небесное, имела трудолюбие и настоящую женскую гордость, за что ее и уважал весь рабочий коллектив. Прихлебывая чай, он начал расспрашивать про ее школьные успехи, и как идет английский, догнала ли она свой класс, и Вера что-то отвечала ему, глядя в окно, чтобы не встречаться с ним взглядом, и думая, когда же наконец прекратится снег, а отец свалит к своей бабе.
Вера покрепче запахнула на себе халат и, не спросив, хочет ли он еще чаю, собрала чашки и стала их мыть. Она повернулась от раковины, только когда услышала, как отец встает из-за стола. Он как-то покорно, как собачка, пошел в коридор и, кряхтя, стал надевать ботинки, а на прощание сказал, что, наверное, надо было бы им познакомиться, а то как-то нехорошо получается. Вера рассеянно кивнула и сказала, что позвонит.
Наконец он ушел, и она сразу побежала в спальню мерить платье, которое ей на сегодняшний новогодний вечер одолжила подруга из ее старой школы. Та уже год гуляла с морячком из торгового флота, который привозил ей разные шмотки. Что-то она перепродавала и покупала у фарцовщиков новые, а что-то носила сама. Вере она по старой дружбе дала на вечер платье, с условием, что с ним ничего не случится, потому что оно было обещано одной девушке из техникума, где они теперь вместе учились.
Вера смотрела на себя в большое мамино зеркало. Казалось, что длинное, до колен, с воланами на груди платье было сшито не из ткани, а из водородных молекул. Серебристо-лиловый материал тек по легкому телу Веры, нежно омывая его, ни одна складка не повторяла другую, и все вместе они, как волны, струились вокруг ее рук, плеч, груди, живота, бедер, ног, сливаясь в одно переливчатое целое. Вера подняла вверх руки, и расширенные книзу, воздушные рукава скатились до плеч, обнажив тонкие бледные руки. Двумя пальцами она приподняла юбку и стала кружиться по спальне, пока, обессилев, не упала на кровать. Ей казалось, что она так тяжело дышит от неимоверного счастья, которое просто не умещалось в ее теле. Оно яростно стучало в ее груди, оповещая о себе всему миру, и так сильно кружило ей голову, что она не могла подняться с кровати. Все еще тяжело дыша, Вера закрыла глаза и увидела Юрино лицо, который сегодня опять подошел к ней в школе и на глазах у Чернышевой со всей ее компанией сказал, что будет ждать ее вечером.
Когда Умник вошел в актовый зал, новогодний вечер уже был в полном разгаре. Он бросил пальто на стул около дверей, чтобы не спускаться в раздевалку, если вдруг придется срочно бежать на улицу. Он уже и так потратил кучу времени, и все напрасно. Прежде чем прибежать сюда, Умник побывал у Вериного дома и долго звонил в ее дверь, а потом, не дожидаясь, пока придет трамвай, сломя голову побежал в подвал, полный самых страшных предчувствий, несколько раз упав по пути из-за гололеда. Но там было тихо и темно, и только еще больше воняло кошками, чем обычно. Он подергал запертую дверь и, чуть не плача, стал стучать в нее кулаками, но оттуда не раздавалось ни звука, а то, что он принял за дыхание подвала, исходило из его собственной груди.
Немного успокоившись, он побежал в школу и теперь стоял здесь у входа в зал, озираясь и привыкая к светомузыке, резкими лучами разрезающей темноту. Как и в прошлый раз, когда он искал Веру, Умник стал обходить зал по периметру, не сводя глаз с танцующих. Среди них ее не было, и тогда он пошел по новому кругу, но уже вдоль стен, где в два ряда стояли стулья, надеясь найти ее где-нибудь в темном углу в Юриных объятиях. Натыкаясь на тела, он чертыхался и шел дальше, а когда кто-то узнал его и спросил, что он здесь потерял, то Умник с отчаянием ответил, что он потерял Веру Ковалеву.
