– Да он тут как член комитета комсомола курильщиков ловит. Вы не волнуйтесь, тут все чисто, – ответил за него Миша, и Юра быстро вышел из туалета.
Видимо, они все-таки что-то учуяли. Скорее всего, его просек фаворит Миша. Для Леши Коломийцева Умник был слишком мелкого калибра, хотя и не исключено, что именно его высочайшее око вычислило Умника, после чего был дан приказ на изгнание из подвала. Врожденный лидер, как Леша Коломийцев, не мог не понимать, что даже самый последний винтик может спровоцировать осечку всего механизма. А может, его заложил Слава Миллерман, стоявший тогда рядом с ним и прочитавший ужас в его глазах, когда Умник зашелся в кашле, хлебнув дыма. Или Умник выдал себя сам, потеряв непосредственность в общении с компанией и тем самым обнаружив свою истинную сущность и выпав из общей цветовой гаммы подвала. Но скорее всего, все было гораздо проще. Просто кто-то увидел, как он каждый день шел за Чижиком из школы, и поделился этой информацией. Хотя Умник и не был посвящен в секретные планы, его непосредственная близость с объектом могла повлиять на их успешную реализацию. Да, впрочем, какая разница почему, главное, что вход в подвал теперь ему был заказан. Когда Умник, притворившись невидимым, хотел проскочить в подвал вместе с другими, перед носом у него, как шлагбаум, вдруг опустилась рука Пети Янеса, шедшего впереди.
Пока шлагбаум поднимался, поштучно пропуская вниз по узкой лестнице всех остальных, Умник ждал своей участи, прижавшись к стене, чтобы не мешать проходящим. Пропустив последнего, Янес снова демонстративно шмякнул ладонью по стене у самого уха Умника, преградив ему спуск.
– А ты, давай, иди готовься к завтрашней контрольной. А то Руднева, говорят, совсем с цепи сорвалась. Задачи придумывает, как в институте. Давай-давай, мы и без тебя справимся.
На обыденном лице Пети Янеса не было ни злорадства, ни усмешки, ни даже того выражения значительности, с которым нижестоящие выполняют указания вышестоящих. Он просто делал то, что было положено, не разбавляя свои действия личными мотивами. Умнику ничего не оставалось, как повернуться и уйти.
Вера больше не смотрела на него, с тех пор как он заговорил с ней у Юриного дома, а когда он шел за ней из школы, она ни разу не обернулась, хотя он точно понимал, что она знает о нем. Он даже был благодарен ей за это. Иногда ему казалось, что, взгляни она на него, он не выдержит отвращения на ее лице и закричит на всю улицу или вдруг заплачет, как маленький. Но страх потерять ее посреди города, на его уже заснеженных, посветлевших улицах, исчез куда-то вместе с черным ноябрем. Тот страшный темный мир, наполненный безлицыми тенями, затаился и ждал своего часа где-то в другом месте, так же как и страшный мужик с пустотой вместо лица, который гнался за ним по ночам и который вдруг тоже куда-то исчез. Теперь Умник слышал только его дыхание, когда он уже сам, по собственной воле спускался в подвал по той самой лестнице, разверзывающейся под его обессилевшими ногами. Он больше не кричал, зная, что не имеет права выдать себя, что от его молчания зависит жизнь человека, томящегося в этом подвале.
Умник видел, как снежный свет, в декабре покрывший черную землю, слепит Веру, словно сияние серебряного коня, на котором скакал принц. Он видел, как, осчастливленная его улыбкой и красотой, она ждет своего часа, и, казалось, уже издалека слышал, как бьется ее сердце под нежным бугорком, притаившимся под зеленой форменной блузкой, когда она стояла у окна рядом с Юрой Симмом.
На следующий день во время последней в этой четверти контрольной по алгебре Умник, как всегда, разослал по классу шпаргалки, как всегда, решив задачи обоих вариантов. До звонка оставалось еще минут пятнадцать, когда он попросился уйти, сказав, что уже готов. Математичка кивнула, и Маня Рахимова, сидевшая на второй парте в том ряду, где восседала Руднева, подняла голову и увидела, что Умник кладет на учительский стол чистый лист бумаги.
Мать уже несколько дней не разговаривала с отцом. Это был ее проверенный способ, когда она сильно сердилась на него или хотела чего-нибудь добиться. Юра еще хорошо помнил ее молчание, когда ему исполнилось шесть и нужно было решать, в какую школу ему идти. Отец был за эстонскую, но мать и слышать об этом не хотела. Только русскоязычная школа с английским уклоном могла дать ему возможность вырваться из этого милого, но безнадежно провинциального города и построить блестящую карьеру в столице. Отец не уступал. Тогда она стала кричать, что не даст ему загубить жизнь сына, мало ему того, что она из-за него поставила на себе крест и уже десять лет гниет в этом болоте, клепая продажные статьи в местную газетенку, а потом перешла к тактике тотального молчания.
Все практические дела Елена Белозубова-Симм решала через бабушку, а с Юрой вела себя так, будто ничего не произошло. Он не понимал, в чем дело, ему было все равно, в какую школу идти, и он все хотел сказать об этом родителям, но боялся, что они будут еще больше сердиться на него, и тоже молчал. Бабушка сначала не вмешивалась в дела дочери, только качала головой, но когда Юра стал писаться в кровать, то сказала, что уедет обратно в Москву, если они не прекратят мучить ребенка. Первым сдался Индрек, и первого сентября этого же года Юра Симм, сдав вступительный экзамен, пошел в английскую школу.
Последний раз она молчала года четыре назад, когда отцу дали участок земли не в том кооперативе, где она хотела, с людьми не их круга и дальше от моря, а он наотрез отказывался идти к начальству просить другой, вожделенный. В конце концов она сама организовала обмен через свои связи в горкоме партии.
Сегодня же мать пришла с работы раньше обычного и закурила прямо в гостиной. Услышав в коридоре Юру, она закричала, не дожидаясь, пока он зайдет в комнату.
– С отцом что-то происходит, черт знает что. Сначала я думала, у него любовница, но все гораздо серьезнее.
– Что такое?
Мать придавила окурок в блюдечко, взяла еще одну сигарету и протянула пачку сыну.
– Закури, если хочешь, не стесняйся, я же знаю…
– …что я курю, пью и сплю с девочками, – сказал Юра. – Нет, спасибо.
Усмехнувшись, мать затянулась, но он видел, что ей не до смеха.
– Он хочет погубить нас, вернее, себя, а значит, и нас. Вернее, нет, он хочет спасти свою душу, ни больше ни меньше. Твой отец вдруг печется о душе, ты представляешь? Хоть статью об этом пиши. А что? «Полковник советской милиции заботится о спасении своей души».
– Да что случилось-то?
– Ты помнишь Потапову, Юра?
Он кивнул.
– Так вот, это ее тогда нашли на острове, ровно на том же месте и ровно в тот же день ровно через тридцать лет после того, как оттуда на восток вывозили эстонцев. На трудовое воспитание. Случайность? Как профессиональный журналист скажу тебе – нет. А как советский журналист скажу так: чистая случайность, уголовщина, мало ли на свете идиотов, и они должны быть наказаны по всей строгости закона. – Она помолчала и прибавила: – Спасибо хоть, ее труп не подкинули на трибуну на площади Победы, скажем, седьмого ноября. А почему бы и нет? Тогда ни у кого бы не возникло сомнений в истинных мотивах. Ну хорошо, они там все с ума посходили на национальной почве, но твой отец всегда был здравомыслящим человеком, конечно, не одобряющим систему, но чтобы так потерять контроль над собой…
