Девочка на сцене все пела, глядя восторженными глазами в зал, но взгляд у нее был невидящий, ослепленный мечтой. И все-таки, в какой-то момент Юре Симму вдруг показалось, что она смотрит прямо на него, и от этого самый красивый и популярный мальчик английской школы смутился и даже чуть-чуть покраснел, чего с ним никогда прежде не бывало. Ведь и отец золотого мальчика, эстонец Индрек Симм, начальник милиции южного района их города, и его мать, Елена Белозубова-Симм, урожденная москвичка и ведущая журналистка крупной республиканской газеты, воспитывали своего единственного сына свободным и раскрепощенным, без разных там советских комплексов, под которыми, как под первородным грехом где-нибудь в суровой кальвинистской деревне, мыкалась остальная часть населения.
Как же он мог прозевать эту новенькую? Ведь она ходила в их школу уже с сентября. Юра почти ничего не знал о ней, кроме того, что ее звали Вера Ковалева и что она перешла в их школу из обычной районной. Чернышева, которая училась с ней в одном классе, говорила, что отец у нее работал на целлюлозном комбинате, а мать – вроде на фанерно-мебельном. Чернышева пожимала плечами, а Оля Лебедева задумчиво кивала и смотрела в конец коридора с таким видом, будто именно там ей могли объяснить, что вообще такие девочки потеряли здесь, в их английской школе.
Вот и все, что Юра смог узнать о ней, сохраняя имидж и не задавая лишних вопросов. Правда, ему еще сообщили, что ноги у Золушки Веры были как спички, ходила она все время в одних и тех же туфлях, сама шила себе юбки, по-английски говорила с совершенно ужасным произношением, а подруги у нее были фанатичка Стогова и мечтательная тихоня Рахимова. А потом кто-то из парней сказал, что жила она недалеко от кинотеатра «Заря» и домой ходила всегда одна, распрощавшись со Стоговой и Рахимовой на трамвайной остановке.
Так что пока Юра Симм понятия не имел, что делать с этой новенькой, которая по неизвестным причинам появилась в их школе и, прикинувшись Золушкой, сбила его с толку, надсмеявшись серебряным голоском над ним вместе с предназначенным ему блестящим будущим. В этом будущем не было места ни чуду, ни великим мечтаниям о счастливом обществе, ни шизоидным героям, бросавшимся на амбразуру, ни всем этим сказочкам, которыми дурили голову населению. Хватит, не в те времена живем. Это все для Петровых, Стоговых и Умников. Пускай они мечтают, борются, бросаются на амбразуры и строят на благо человечества. А у него, золотого мальчика, другие планы. Его будущее планомерно выстраивалось из реального, а значит, свободного от морали отношения к жизни, спасибо матери с отцом, оптимальной адаптации к существующим условиям, эффективному использованию человеческого материала и специфических особенностей системы. По этим кирпичикам, как по ступенькам, он должен был кратчайшим путем дойти до намеченной цели, которая в отличие от того, что думали Умники и ему подобные, заключалась не в истине и всеобщем благе, а в свободе. Но такой свободе, которая этим наивным дурачкам не являлась ни в одной их великой мечте.
Юра подумал о подвале, вдохнул его дурманящий запах, и его снова потянуло туда, вниз, где после школы и по вечерам собиралась компания Леши Коломийцева. Подвал был в кирпичном доме с магазином на первом этаже.
Сразу под лестницей начинался коридор, там по бокам тянулись отсеки, где жители дома, которые редко спускались сюда, все еще хранили старые санки, лыжи и поломанную мебель. Теперь за криво висящими на петлях, сколоченными из досок дверьми зияла зловонная чернота, откуда иногда, как из омута, выплывали томные худосочные кошки с русалочьими глазами. По склизкому полу пулей проносились крысы. В первый раз, почувствовав вдоль брючины ветерок, Юра Симм вскрикнул от гадливости. Коломийцев рассмеялся и похлопал его по плечу: «Вот, маменькин сынок, так и живем. Что, не нравится?»
Юра вспыхнул и, прикусив язык, заклялся не издать здесь больше ни одного звука, недостойного подвала. В конце коридора, за скрипучей деревянной дверью, располагалось большое помещение. Здесь и начиналось их подполье. По заданию Коломийцева кто-то на всякий случай повесил снаружи на дверь замок, чтобы жителям дома неповадно было сюда соваться. Из зарешеченного окошка под низким потолком, которое выходило во двор, свет освещал заплеванный, в окурках, пол, стены с потными разводами, голую железную кровать в углу – ее приволокли сюда из чьего-то сарая, тройку старых табуреток да колченогий стул с разодранной оранжевой обивкой.
Осенью, когда рано темнело, зажигали свечку, и тогда подполье превращалось в пещеру, и жители ее скользили по ней, сливаясь со своими и чужими тенями. Здесь спасались от серого надземного мира, оплевывая и заклиная его грязными ругательствами, вместе с вонючим, едким дымом выкуривая из себя жалость и слюнтяйство и закаляя еще мягкие глотки дешевым портвейном. Здесь взрослели, вдыхая в себя воздух подполья и зверинца, тот самый запах свободы, от которого голова кружилась в сто раз сильнее, чем от алкоголя и сигарет. Потом кто-то вкрутил в потолок лампочку, и таинственность пещеры исчезла, а все остальное осталось, первобытное, неистребимое и вечное в своей обыденной повторяемости. Запах зверинца, смутные и необузданные желания, здоровые тела в предчувствии вседозволенности, которая наливалась и крепла в стенах подполья, как южные плоды в царской теплице.
У Юры Симма заныло под ложечкой – как всегда, когда он вспоминал подвал и усмешку Коломийцева, сразу раскусившего его. Эта усмешка преследовала его. Она уже давно отделилась от своего владельца и теперь кружилась вокруг Юры, с каждым витком сужая радиус своего действия, пока в один прекрасный день не влетела ему в голову, устроившись там, как у себя дома, и пристально следя за всеми его мыслями.
– А Чижик-то этот ничего, – сказал Коломийцев и, выпустив дым в потолок, посмотрел на Юру.
– Чижик?
– Ну да.
– Что за Чижик-то?
Юра тут же пожалел о своих словах, но было поздно. Гул замер, все звуки куда-то подевались, даже алкаши, которые только что переругивались во дворе, вдруг заткнулись, и в подвале наступила благоговейная тишина, преступить которую теперь мог только лидер. «Вот идиот, – подумал Юра, – опять засветился». Он, чемпион адаптации, никак не мог приспособиться к Коломийцеву. Тот все время обыгрывал его, жонглируя словами и на глазах меняя личину. Ведь знал же, придурок, каждое слово его – капкан, так и норовит вцепиться железной пастью в горло, знал, и опять попался. Коломийцев молчал, выпуская колечки. Потом опять задумчиво посмотрел на Юру и кивнул головой влево, где стоял Миша из 10 «Б». Тот ухмыльнулся:
– А Чижик тебя даже очень хорошо знает, Симм. Да, Леш?
Коломийцев оттолкнулся ногой от стенки и медленно двинулся к углу, где стояла кровать. Надавил рукой на железные пружины, как бы проверяя прочность, разогнулся и пошел обратно.
– Да, Леш? – переспросил Миша. Он недавно попал в подвал и очень старался. – Чижик-то, а хочет, наверное, еще лучше узнать.
Только сейчас до Юры дошло, кто был этим Чижиком.
– А ты, оказывается, единоличник, Юрик. Или, как это теперь говорят, – индивидуалист. Скрытничаешь все, делиться не хочешь с коллективом.
