Книга Шестнадцать деревьев Соммы, страница 27. Автор книги Ларс Миттинг

Разделитель для чтения книг в онлайн библиотеке

Онлайн книга «Шестнадцать деревьев Соммы»

Cтраница 27

Она снилась мне накануне ночью. Стояла ко мне спиной, загорелая, молодая, упругая во всех местах, позвоночник как только что скрученный канат, но, обернувшись, оказалась морщинистой и угрюмой, похожей на Альму.

Я отбросил воспоминание о сновидении. Вскрыл письмо, адресованное дедушке. Из службы качества сельхозпродукции. Ежегодная инспекция посевов картофеля с девяти часов в следующий понедельник.

– Пастор рассказал, что Эйнар приезжал сюда и искал маму, – сказал я, отложив письмо.

– Это когда же?

– В шестьдесят седьмом.

Ханне долго смотрела на меня. Потом встала, обхватила мою голову руками и посмотрела мне в глаза.

– Голубчик ты мой, – сказала она. – Достань калькулятор. Прошло двадцать четыре года. Закончилось все плохо и мрачно. Господи! Оглянись вокруг! Лето, ты только что унаследовал хутор, и у твоей дамы сердца созрела яйцеклетка.

– У моей дамы сердца? – криво улыбнулся я.

– Если захочешь.

Я поцеловал ее, и она наполнила мою миску красной смородиной.

– Скажу тебе две вещи, – сказала Ханне. – Любишь ты копаться в себе и терзаться. Если ты отправишься на розыски и не выяснишь, что же случилось, то всю оставшуюся жизнь будешь выглядеть так, будто играешь заключительную партию мирового чемпионата по шахматам. Твои родители умерли, Эдвард. Правда в том, что их не вернешь назад. Это и есть самая важная истина, ты и сам знаешь. Ты должен принимать то новое, что плывет к тебе в руки.

Она налила на смородину густых желтоватых сливок. Через пару секунд ягоды начали лопаться и расплываться красными облачками.

Грюббе почуял запах. Потянулся и зевнул – так, что обнажились клыки.

– Кошкам нельзя молоко, – сказала Ханне, когда я взял картонный пакет со сливками и отлил немного в блюдечко.

– А сливки? – уточнил я.

– Это все равно. У них от этого желудок болит.

Я все-таки налил коту сливок. Он принялся лакать их, водя хвостом из стороны в сторону.

– Мне нужно съездить в Отюй, – сказал я. – И в Реймс.

– Реймс? Это где?

Я рассказал девушке о Франсине Морель.

– Господи боже, Эдвард! Сверре еще не предан земле. Уж если ехать, так в какое-нибудь приятное место. Ушел человек, бывший для тебя точкой опоры. Зачем тебе дополнительно омрачать свою жизнь?

– Но ей много лет. И она единственная может рассказать мне о матери.

Ханне намотала прядь волос на средний палец.

Это я могу понять, – сказала она. – Но ты сначала хоть письмо ей отправь.

Я имел что сказать, но это было не к месту и не ко времени. Потому что касалось слова, трижды процарапанного на листке из приходской газетки за 1967 год. Наследство. И еще одного слова, такого чуждого этому жаркому норвежскому лету: Равенсбрюк.

– Послушай, – сказала Ханне, отложив учебные материалы в сторону. – Овцы пасутся в горах. Грюббе проживет без нас. Может, после похорон съездим куда-нибудь?

– Это куда же?

– На юг, например. Или к нам на дачу, в Южную Норвегию. Почему бы нет? Солнце и вода. Давай. Люди так делают.

– Идем, – сказал я на следующий день, когда солнце стояло в зените. – Я тебе что-то покажу.

Мы подошли к сливовым деревьям. Завязи уже не были такими твердыми – они свешивались с веток почти сплошной стеной, обещая сладкий урожай. Мы смотрели на зеленую листву и все эти плодики, которые скоро нальются соком и цветом. Но Ханне думала о будущем, а я о прошлом.

Она улеглась в траву.

О, Хирифьелль! С тобой. Плодородной, как земля, на которой ты лежишь.

Но я не мог здесь остаться.

Я взял ее за руку и отвел в березовый лес. Подвел к самому большому дереву с грубым стволом, затянутым в железное кольцо, напрягшееся до такой степени, что и сам металл не знал, сколько он еще выдержит. Там мы оба легли на землю и посмотрели наверх, на листву.

Девушка приподнялась, так что ее тело образовало дугу, касающуюся земли затылком и пятками, и смогла стянуть с себя одежду, после чего такую же дугу образовало теперь ее нагое тело.

– И ты тоже, – сказала она. – Ну, иди…

* * *

Случалось, я представлял себе похороны. Я всегда представлял их себе зимой, в декабрьскую предрождественскую оттепель. Я стоял бы рядом со Звездочкой, один на парковке перед Саксюмской церковью, соскребая лед со стекол под одну из дедушкиных кассет с записями фон Караяна. Вьюга задувала бы в старый парадный костюм, попахивающий пылью, я оставался бы последним возле церкви, долго стоял бы у машины, глядя, как снег накрывает могилу белой периной…

А тут лето выдалось жарким, и я сидел в новом костюме, купленном нами в Лиллехаммере. Ханне – по левую руку от меня, в сером платье, которое мы купили в ту же поездку. Ингве – справа, у него не было недостатка в костюмах и раньше, он мог выбирать.

Гроб из свилеватой березы стоял в центре, окруженный со всех сторон массой картофельных цветов. Поднявшись на рассвете, я два часа среза́л их серпом. Все сорта картофеля с наших полей провожали дедушку в могилу, и у каждого сорта были цветы своего цвета, даже «Беата» послала свой букетик. Полированное дерево сияло и отбрасывало отблеск с каждой новой свечкой, зажженной служителем.

Времени было без десяти час. Одно окно было распахнуто, и под плывущие под сводами церкви звуки трио-сонат я начал прислушиваться к шагам по гравию. Меня регулярно посещала мысль, не случится ли невероятное и не возникнет ли в дверях Эйнар? Каждое утро и каждый вечер я звонил Агнес Браун – и каждый раз вешал трубку, не дождавшись ответа. Я мог бы послать ей письмо, но план был уже готов, и этого не понадобится.

Тут я услышал звонок велосипеда и шорох покрышек по гравию, а потом через окно до меня долетел звук прерывистого дыхания. Что-то стукнуло о стену церкви, я повернулся к двери – и вот входит он.

Бормотун.

Потный, в сером бомбере из плащевки и лоснящихся нейлоновых штанах. Он перевел дух, бормоча себе под нос. Ингве с Ханне переглянулись, а Бор, озираясь, остановился среди прохода. Отер пот со лба, сунул руку в штаны и поудобнее уложил яички.

Из трубок органа волнами накатывала музыка.

Новые шаги, торопливые. Мать Бора выскочила с паперти и ухватила его за полы куртки. Бор вывернулся и двинулся вперед. Я потер веки пальцами.

– Ингве, – шепнул я. Мой приятель нагнулся ближе. – Поможешь мне?

– Ладно. Выведу его.

– Нет. Скажи его матери: пусть он сядет здесь, впереди.

Но они уже уселись – свободных мест было более чем достаточно. Горстка человек, зашедших просто поглазеть, да еще племянник Альмы. Тут зазвенели колокола, органист перевернул нотный листок, и из ризницы явился старый пастор. У него была Библия с выпадающими из нее страницами. В черном облачении, статный и бледный, он прошествовал к гробу.

Вход
Поиск по сайту
Ищем:
Календарь
Навигация