– Она не могла, – с безмерной жалостью, поразившей Бабкина, сказал Макар, глядя на молча плачущую Татьяну. – За два года до этого Григорий Возняк убил человека, любовника своей жены; загнал в болото под дулом ружья и утопил. У этого преступления был свидетель, старый никчемный алкаш Савелий Кужма.
Худякова охнула и закрыла рот ладонью.
– Кужма выболтал то, что видел, нескольким детям. Я не знаю, зачем он это сделал. Факт в том, что очень многие были уверены: Возняк – убийца. Так что когда Григорий поймал маленькую девочку и пригрозил, что убьет ее родных, если она скажет следователю правду, она приняла все за чистую монету. Он ведь уже убил один раз. Значит, мог сделать это и во второй.
– Это правда? – громко спросила Худякова. – Таня! Танюша! Посмотри на меня! Правда или нет?
Маркелова молча кивнула, сдерживая рыдания.
– Почему мне не сказала? – простонала старуха. – Господи, девонька! Дурочка моя бедная! Почему?
– Так ведь она считала себя виноватой, Нина Ивановна, – сказал Илюшин. – Винила за глупость. За то, что поверила Возняку. За то, что предала дружбу.
Он взглянул на Василия в упор.
– К-какую дружбу? – тихо спросил Красильщиков. – С кем?
– Они дружили, Андрей Михайлович. В лес ходили вместе… Один подсаживал, другая забирала добычу из гнезд. У Нины Ивановны дома целая кладка птицы ремеза: нежно-белые шарики, все в веснушках. Ремез вьет гнезда на иве: плетет «варежку» из травы и подвешивает его к ветке. Раздобыть его яйца трудно. Двадцатилетний парень не смог бы их достать. А вот ребенок – запросто!
– Василий…
– Да не называйте вы его так! – в сердцах вмешался Бабкин. – Какой он, к черту Василий! Иван это! Иван Худяков.
Красильщиков пару секунд ошарашенно молчал, затем размашисто перекрестился.
– Святый Боже… Да вы что, мужики, ополоумели? Ему шестьдесят! Он старик!
Василий отпустил руку Нины Ивановны и выпрямился. Острый взгляд полоснул Илюшина и Сергея.
– Хороший ты человек, Михалыч, – вздохнул Бабкин.
– При чем здесь…
– И в тюрьму, должно быть, не попадал?
– Бог миловал…
– Ну, а его, – Сергей кивнул на бродягу, – не миловал. Сколько ты отсидел в общей сложности, Иван Степанович?
– Двадцать лет, – хрипло сказал Худяков и откашлялся.
– Вася! – вскрикнула Нина Ивановна.
– Перестань, мать. Видишь же, догадались. И Таньке я не позволю это все на себе тащить… ты чего удумала-то, Тань?
– Вы – Худяков? – недоверчиво переспросил Красильщиков. – Вам же не должно быть больше… сорок три? сорок пять?
Иван усмехнулся:
– Этот товарищ тебе все верно разъяснил. Никого не убивал, но двадцать годочков посиди-ка. До сих пор бы зону топтал, если бы сам себя не амнистировал.
– Вы, Нина Ивановна, гениальная женщина, – сказал Илюшин. – Где умный человек прячет лист? В лесу. Мне вот что хотелось у вас спросить: вы всю эту затею с подобранными бомжами затеяли, уже зная, что ваш сын в бегах? Никак не могу сопоставить даты, честно говоря…
Старуха покачала головой. Иван вырос и распрямился, она уменьшилась и постарела за эти несколько минут.
– Не знала, Макар. От души поступала, как сердце велело. А потом, когда Ванька появился, решила, что Божий знак, не иначе. Получилось так, будто я заранее к его побегу готовилась. И никто уже в Василии Ваню моего не увидал.
– Положи на видное место то, что хочешь спрятать. Вы и между собой безупречно все разыграли.
– Только с четками промахнулись, – буркнул Сергей.
Илюшин вопросительно посмотрел на него.
– Он пальцами шевелит специфически, – пояснил Бабкин, кивнув на мнимого бродягу. – Я поздно сообразил: так зэки тюремные четки перекидывают.
Макар кивнул.
– Я начал задумываться только недавно, – сказал он. – Отчего все называют Василия пьяницей и бездельником, когда он не пьет и постоянно помогает не одной, так другому? Это вы, Нина Ивановна, постоянно твердили, что держите его из милости. Он мог бы жить при вас годами. За все это время только два человека узнали его. Татьяна – потому что у нее профессиональный взгляд художника. Ее не обманула ни борода, ни то, что Иван выглядит на двадцать лет старше паспортного возраста. Она его узнала и притворялась, что не знакома. Но потом случилось пятнадцатое августа. Иван, как вы встретили Веру?
Худяков помолчал.
– Ночью, – сказал он наконец. – Гулял по дальнему концу деревни. Ни к какому Филимонову не заходил, чего мне у него делать… Непьющий он. Так, держал на всякий случай в уме, что есть хата и ключ от нее. Но хата у меня и своя имеется. Просто нравилось мне там… От людей подальше. А когда огонь издалека увидал, бросился обратно. Смотрю – женщина идет, качается. Я – к ней: думал, пьяная она, поддержать бы ее, чтоб не завалилась… А она на меня глаза вскинула, я и заорал как больной.
– Вы ее сразу узнали?
– Ее забудешь, как же!
– Она растолстела сильно…
Худяков пренебрежительно махнул рукой:
– Это все шелуха. Взгляд у нее тот же. Муху кусачую, лютую скрестить с бешеным волком – вот такой взгляд. Она, когда я вздрогнул, всмотрелась в меня пристальнее, и вдруг заулыбалась во весь рот. До ушей! Ба-а! – говорит. – Это ж наш Ванюша!
Иван покачал головой.
– Я ведь много раз представлял, как мы встретимся. Как я в глаза ей посмотрю, а она плакать станет и прощения просить. А когда до настоящей встречи дошло… Какое там прощение! Верка мигом просекла, что я в бегах. Знала откуда-то, что у меня еще срок не вышел… Я сначала думал: боялась меня, а потом понял: ни хрена она не боялась. Ни бога не боялась, ни черта, ни Гришки Возняка. Смотрит на меня, прищурилась такая и тянет: «Ванюююююшка! Да ты беглый зэк!» Вся в грязи, в земле с ног до головы. Волосы всклокочены. А зубы все равно скалит!
Макар понимающе кивнул.
– Что она вам сказала? Что сдаст вас в полицию?
– Верно, – усмехнулся Худяков. – Даже покраснела от удовольствия. Ты, говорит, пойдешь за побег на новый срок! Сдохнешь за решеткой, Иван! Улыбается, а у самой глаза злющие-презлющие! Я только тут и понял, что она меня ненавидела все это время почище, чем я ее. Вера была не из тех людей, которые говорят себе: я невиновного в тюрьму отправила. Она себя, красавицу, сто раз оправдала: плохой был человек Иван Худяков и на воле ему не место.
– И вы ее убили.
– В голове помутилось, – сказал Иван, не зная, что почти дословно повторяет слова Красильщикова. – И в ушах звон… Она мне в лицо скалилась. Совсем не верила, что я на нее пойду. А я пошел. Она баба здоровенная, а я… Чего я? Правильно Михалыч сказал: старик; старик и есть! Лицо у нее удивленное стало, а глаза все равно были злые… Были, – повторил он.
