– Лариса Сергеевна, можно взглянуть, что в конверте?
– Смотри, Игорек, смотри. – Яковлева даже не повернула головы. – Только не сори.
– Не буду.
Вот он, конверт: желтый, плотный, увесистый. Не запечатан, хотя Макар не удивился бы, увидев глянцевый сургучный круг. Твердая бумага захрустела под его пальцами, и на пол посыпались черно-белые прямоугольники, целая пачка.
Это были фотографии. Илюшин с трудом удержался от восклицания, увидев, сколько их. Десятки портретов, а еще коровы, гуси, пруды, окна в ажурной резьбе наличников, дворы, липы, очередь в магазин и деревянные подносы с ровными буханками… Это был архив Ильясова.
Макар сел на пол, забыв про грязь. Он забыл вообще обо всем. Пальцы его перебирали документальные свидетельства ушедшей, растворившейся жизни. Люди, люди, люди… На одной из карточек мелькнуло насупленное лицо Нины Ивановны, и он обрадовался, словно встретил друга.
Когда первое изумление прошло, Макар понял, что фотографий не так много, как ему показалось. Не было Капитолины, и старикана с авоськой найти не удалось; впрочем, он мог и не опознать его среди молодых лиц. А вот Лариса Яковлева была. Стояла, неловко улыбающаяся, перед зданием с табличкой «КЛУБ РАБОТАЕТ»: мешковатое платье, белые туфли-лодочки. Макар никогда не узнал бы ее, если бы не обувь: он зацепился за них взглядом и вспомнил ее рассказ. Значит, в самом деле были туфли. Надо же…
Не странно ли, что самая крепкая память о прошлом сохранилась в доме женщины, не способной запомнить, какой сегодня день?
Макар невольно посмотрел на силуэт возле окна. Лариса Сергеевна погрузилась в свое бессмысленное занятие. Кажется, она забыла о его существовании.
Он хотел уйти молча, собрав снимки в конверт, но его охватило что-то вроде стыда – чувство, которое он испытывал так редко, что даже не сразу понял, с чем имеет дело. Старуха, то и дело взывавшая к покойнику, помогла ему больше, чем любой из местных жителей, обладавших ясной головой.
Он не смел забрать то, что ей принадлежало.
– Лариса Сергеевна…
– Аюшки?
– Здесь в конверте фотографии. Можно я их возьму? Потом верну, обещаю.
– Нельзя, – сказала Яковлева. – Борис Ефимович любит их разглядывать.
– А я у него спрошу! – нашелся Макар.
– Он не разрешит. Кому говорят, не трожь.
Илюшин задумался. Он сам себя загнал в ловушку. Ничего не мешало заменить снимки нарезанной бумагой, но сейчас, когда он получил недвусмысленный отказ, это выглядело бы совсем уж нехорошо.
«Пересниму», – решил он на тот случай, если Яковлева поссорится с Борисом Ефимовичем и вздумает бросить в печь то, что ему дорого.
Телефон. Камера. Фотографировать сфотографированное – в этом была какая-то странность. На карте памяти его айфона поселилась хмурая Нина Ивановна лет сорока пяти, чумазые смеющиеся дети, молодой Григорий Возняк – плотно сжатая линия губ, накрахмаленный воротничок рубахи впивается в бычью шею; еще одна Лариса Яковлева в косынке возле пузатого мужичка, заботливо придерживающего ее под локоть… Фотография – магическое искусство. Лишь она рождает в зрителе ощущение, будто запечатленные на ней люди существуют где-то еще, в ином пространстве, кроме бумажной плоскости; что в неведомом измерении их смех продолжает звучать, и ребенок продолжает свой бег, и крутится колесо велосипеда, сверкая спицами, и юбка у девушки развевается на ветру, дующем откуда-то со стороны вечности.
Нашлись совсем юные Петр Возняк и Иван Худяков. Оба смотрели исподлобья, пытаясь придать солидности несерьезным физиономиям. Петр Илюшину категорически не понравился. «Упырь какой-то», – решил он. Лицо как из теста слеплено; неудивительно, что впечатлительные девчонки его боялись. Иван оказался тощ, нескладен, скуласт и безобразно обрит; узнать в нем ребячливого паренька из описания Худяковой было невозможно. Но на следующем снимке он застыл у края кадра, словно желая удрать из-под прицела объектива, и в нерезкой смазанной улыбке угадывалось и обаяние, и жизнелюбие, и беззаботность, и свет.
Младший сын Возняка тоже был здесь. Стоял рядом с матерью, держа ее за руку, и с любопытством смотрел на фотографа. «Красивый мальчуган, – подумал Макар. – С братом ничего общего». Но сильнее, чем бедный Ленька, которому суждено погибнуть в пожаре несколько лет спустя, его поразила жена Возняка. Совсем юное лицо, с чистым лбом и большими задумчивыми глазами. «Кто бы мог ожидать встретить в Камышовке Сикстинскую мадонну».
Оставался самый большой групповой портрет.
Илюшин взял его в руки и стал рассматривать.
Ильясов снимал коллектив совхоза. Многие из этих людей были Макару незнакомы, но жена Возняка нашлась и здесь: стояла в нижнем ряду, явно не зная, что делать с руками. А рядом с ней…
Макар вытащил предыдущую фотографию, тридцать секунд смотрел на нее и снова вернулся к общей. Вот так открытие!
– Лариса Сергеевна! – он вскочил, почти уверенный в справедливости своей догадки. – Лариса Сергеевна, посмотрите, пожалуйста! Вот это – кто?
– Где?
– Вот! – Макар ткнул пальцем в невысокого улыбчивого человека, стоящего возле Анны Возняк. – Как его зовут, вы помните?
«Дорогое провидение, только не дай ей снова уехать в туфлях на танцы!»
– Так это же Сеня наш, – удивленно сказала Яковлева. – Ты что, не узнал его? Семен Дьяченко.
Глава 6
* * *
Василия долго искать не пришлось: он качал в худяковскую баню воду из скважины, гудевшей как пылесос. Вернее, качал насос, а Василий сидел на скамье в холодном помещении, сунув руки в карманы старого ватника и бесстрастно глядя, как наполняются водой ведра и шайки.
– Можем поговорить? – спросил Бабкин.
– Погодь! Закончу.
Сергей вышел, низко пригнувшись, чтобы не расшибить голову о притолоку, и сел на крыльцо. Минут через пять гул насоса оборвался и наступила оглушительная тишина. Скрипнули доски за его спиной, хлопнула внутренняя дверь, и рядом примостился Василий.
– Куришь?
Он протянул Сергею пачку. Тот вытащил сигарету, сказал «благодарствую», хотя много лет как бросил курить, и некоторое время они сидели молча, затягиваясь и выпуская струйки быстро тающего дыма.
– Чего опять стряслось? – спросил, наконец, бывший бомж.
– Почему сразу стряслось?
– Ну не в гости же ты явился, – усмехнулся тот. – Нина где?
– В саду, – сказал Сергей. – Деревья обматывает.
– Чем?
– Колготками. Говорит, от грызунов и заморозков.
– А-а. – Василий равнодушно пожал плечами. – Вот ведь старуха неуемная… Хлопочет об этих яблонях, вишнях… Чего суетится? Ну, помрут зимою, – большое дело! Она и сама, может, помрет.
