– Третьим, естественно, Надежда Бакшаева, – с удивлением, словно речь шла об очевидном, отозвался Илюшин. – Она скупа как Гобсек, сидит на мешке с деньгами и не тратит оттуда ни копейки; отдать их сестре – для нее удар ножом в сердце. Предположим, Веру они не нашли после пожара по самой простой причине: та уснула где-нибудь за чужой избой и не слышала, как ее звали. Под утро очнулась, пришла к сестре, и Надежда ее убила. Только не зарезала, это не в ее духе. Задушила, скажем.
– Как Красильщиков?
– Нет, иначе. Шнурочек накинула сзади на шейку и затянула покрепче.
– И, конечно, труп мы не отыщем, потому что она вывезла его в лес, – закончил Бабкин. – Что ни говори, а я не хочу опускать руки. Верю, что мы найдем тело Бакшаевой.
– Например, если Надежду убьют, и мы первыми окажемся на месте преступления…
– Тьфу на тебя!
– Чувствую себя охотником, который пытается найти следы лисицы на камнях, – пробормотал Макар, склонившись над таблицей. – Притом без собаки. Значит, на пожаре не было Василия, Яковлевой… – ну, с ней понятно, она еле ходит, – Худякова пришла под конец, а Маркелова не появилась вовсе. – Он выпрямился и удовлетворенно кивнул. – Пора нам с ней побеседовать.
– Нам?
– Оговорился. Мне пора.
В глазах Бабкина сверкнула искра вдохновения.
– А давай я с ней поговорю? Я на нее в прошлый раз произвел хорошее впечатление. У меня рост, физическая форма…
– У тебя жена и йоркширские терьеры, – в тон ему сказал Макар. – Поэтому ты пойдешь выяснять у Василия, отчего он не прибежал на пожар, как все порядочные люди, и где шлялся до двух часов ночи. Желчные бомжи – вот твоя епархия. А колдовских баб с волосами, глазами и грудями предоставь мне.
– Будь ты проклят, изверг! – с чувством сказал Сергей.
* * *
Татьяна Маркелова укрывала розы: выносила из сарая конусы из ивовой лозы и устанавливала над кустами.
– Подождете? – Она вытерла лоб рукавом. – Еще пять штук осталось, бросать не хочу.
– Подожду, конечно. Можно помочь?
Илюшин заглянул в сарай, где в углу громоздилась пирамида из конусов, поставленных один на другой, и взялся за верхний.
– Не трогайте! – сипло крикнула Маркелова.
Она схватила его за руку, как ребенка, и вывела из сарая.
– Простите… – Илюшин не мог скрыть удивления.
– Это вы меня простите. – Она не сразу овладела собой. – Конусы я плела сама, и они получились, откровенно говоря, ужасны. Ну, и от любого неосторожного движения они могут развалиться прямо в руках – и что тогда станет с моими розами?
– Вы перфекционист?
– Я женщина, не сумевшая сплести простейшую корзинку! А еще сарай – продолжение моей личной территории, как и изба. Мне неприятно, когда на нее вторгаются без спроса. Простите!
– Я понимаю. Это вы меня простите.
Татьяна укрыла оставшиеся кусты, пока он наблюдал невдалеке, и удовлетворенно оглядела сад.
– Пойдемте…
По дороге она захватила вязанку дров; Илюшин заметил, что все поленья аккуратно перевязаны вместе по пять-шесть штук. «Аккуратистка», – подумал он. В избе Татьяна села перед печью на низенькую скамью, сунула в топку узкое березовое полено.
– Ведь если нет огня, мы знаем, где его взять, – вполголоса пропела она.
Второе полено отправилось в воспаленное горло печи следом за первым. Маркелова поворошила угли кочергой.
– Не трудно одной управляться с хозяйством? – спросил Илюшин, наблюдая за ней. Она знала, что он наблюдает, но ему не удалось заметить ни одного движения, даже легкого поворота головы, который был бы исполнен в расчете на него. Эта женщина не хотела ему нравиться, что было, положа руку на сердце, несколько обидно.
– Очень трудно. – Татьяна выпрямилась, поставила кочергу за печь и стащила рукавицы. – Если откровенно, я не представляла, до какой степени, когда ехала сюда. Зимний дом похож на собаку: его нужно кормить хотя бы дважды в день, убирать снег вокруг конуры и заниматься его воспитанием. Это все требует сил и времени, а у меня нет ни того, ни другого.
– Однако в город вы вернуться не хотите. – Илюшин остался на границе, разделяющей вопрос и утверждение.
– Не хочу, – коротко сказала женщина.
И Макар отступился. Перед ним заперли дверь, и бить в нее лбом было бы невежливо.
Из окна просматривался горнист в коротких шортах, вечно трубящий сбор. Макар сделал шаг, вглядываясь в него и пытаясь прикинуть, слышны ли при открытой створке разговоры возле горниста. Получалось, что слышны.
– Зима близко, – за спиной Илюшина сказала Татьяна.
– Что?
– «Зима близко» – вот что он трубит. Помните, из «Игры престолов»? Северные народы постоянно друг другу повторяли эти слова, даже когда до зимы оставалось четыре года. Я сначала не понимала – зачем? А потом догадалась. Это же, собственно, memento mori. Смерть придет за каждым, и лучше быть готовым встретить ее во всеоружии, чем расслабиться. Вот и мы здесь в таком же положении: помним о смерти, готовимся к близкой зиме.
Взгляд ее скользнул по карандашному наброску, лежавшему на столе, и Татьяна быстро перевернула лист чистой стороной вверх. Илюшин успел рассмотреть, что там нарисовано дерево.
– Кстати, о смерти, – сказал он. – Можно вас спросить? Почему вы не были на пожаре?
«Если скажет, что спала, рассмеюсь в лицо».
– Я испугалась, – сказала Татьяна Маркелова.
Этого он никак не ожидал.
– Испугались?
– У меня нервы ни к черту. Сплю плохо, а в ту ночь заснуть совсем не могла и села рисовать.
– Вы не слышали ничьих разговоров?
– Разговоров? Нет, что вы. Я работала в другой комнате, окна там выходят в сад. В яблонях поют пеночки и славки… До меня долетал только стук колотушки. А потом раздались крики вдалеке, и почти сразу начали бить тревогу: бам-м-м! бам-м-м! Я кинулась в эту комнату и увидела через окно, как Андрей бежит с огнетушителем в руках, а за ним еще двое.
– Кроме них вы кого-нибудь заметили?
– Нет. Но я бы и не успела: отскочила за штору, чтобы меня не увидели снаружи… Не хотела разговоров о том, почему меня не было на пожаре.
– Так чего вы боялись?
Она зябко передернула плечами.
– Того, что случилось в девяносто первом. Меня мучил один страх: услышать крики из огня. Я ведь уже говорила, тот случай произвел на меня чрезвычайно сильное впечатление. Будь здесь мои родители, они могли бы подтвердить: я приходила в себя не меньше года. Наверное, у меня было что-то вроде нервного срыва. Настолько серьезного, что я не возвращалась в Камышовку до восемнадцати лет, да и после приезжала лишь изредка. Мне думается, все наши взрослые страхи являются прямым продолжением или отражением страхов детских. За исключением боязни за своего ребенка – но тут я теоретик, знаю понаслышке. У меня нет детей.
