Алабай приподнял верхнюю губу и издал прерывистый звук «Ы-ы-ы-ы», от которого у Бабкина второй раз за сегодняшний вечер по коже пробежал мороз. Краем глаза Сергей видел неподвижную фигуру Илюшина. Пес привстал. «Хороший песик, – успокоительно сказал про себя Бабкин. – Добрый песик. Иди к черту, песик…»
Долю секунды ему казалось, что алабай вот-вот бросится. Он решил, что запрыгнет в затянутый брезентом прицеп, а оттуда двинет кулаком злобной твари по носу. Алабай вздохнул, крутанулся вокруг собственной оси и убрался в конуру, свернувшись там, как улитка. Гигантская косматая улитка в деревянном панцире.
Бабкин перевел дух. Медленно выпрямился, сделал шаг к калитке и ощутил некое изменение в картине окружающего мира. Он вскинул глаза на дом. В окне пристроя белело непроницаемое лицо Возняка.
Стук калитки. Шаги. Григорий стоял, опустив веки, и прислушивался.
Ушли!
Он достал из шкафа термос, один из тех, что носил с собой на охоту, и перелил в него горячий суп из кастрюли. Среди жестяных мисок выбрал ту, что побольше, положил на дно краюху ржаного, завернутую в бумагу. В бумаге хлеб не портится дольше, чем в пакете. В холодильнике нашлись остатки шоколадной плитки; сунул в миску и ее. Сладкое не помешает.
Выйдя на крыльцо, Возняк осмотрелся. Убедился, что за ним не следят, и спокойно пошел по тропинке вниз, через сад, где чернели стволы яблонь и слив, через огород, все дальше и дальше, пока не дошел до старой бани. За ней начинался лес.
Поленница была сложена под навесом, возле задней стенки; перед ней стояла липовая колода. Он расстелил на потемневшем древесном срезе бумажную салфетку, подумав, что в сумерках она будет видна издалека. На нее поставил термос, рядом – миску с хлебом. Вытащил самокрутку и закурил.
Стоял, неспешно затягивался, с удовлетворением отмечая, что ветер несет дым в сторону леса. Тот, кто прячется среди деревьев, почует запах. Когда докурил, тщательно затоптал окурок в земле и пошел к дому, не оборачиваясь.
На улице уже стемнело, и свет от редких зернышек фонарей, брошенных в землистый сумрак, рассеивал его едва-едва. К тому же повалил совершенно зимний, огромными лохмотьями снег, словно кто-то там, наверху, вычесывал очень большую собаку.
– Что-то ты бледненький, – участливо сказал Илюшин, когда они вышли на освещенный участок дороги. – И молчишь…
– То ли дело ты – фиг заткнешься! – огрызнулся Бабкин. Он испугался за себя, за Макара, черт еще знает за кого и теперь злился; самое же неприятное заключалось в том, что ему до сих пор было не по себе. Страх всегда выветривался из него быстро, едва исчезала прямая угроза, но в этот раз пропитал его насквозь, точно едкий дым.
– Однако мы узнали от Возняка намного больше, чем я ожидал. – Илюшин словно бы не заметил его раздражения. – Самое важное – что Маркелова не появилась на пожаре.
– Только непонятно, зачем ей убивать Бакшаеву.
– Допустим, в ту ночь возле горниста был третий человек: он следил за Возняком и Бакшаевой, которые прятались за магазином. Видел, как они выкопали тело и как Вера пришла в себя. Ему нужно было отбить ее у них, как корову от стада, но не разоблачая себя. Он кинулся к дому, поджег его и вернулся, когда все побежали на пожар. Вера осталась одна, он убил ее и спрятал тело. Тогда у нас есть хорошая зацепка: человек, который убивал Бакшаеву, тушить пожар вместе со всеми никак не мог. И что из этого следует?
– Нужно по минутам расписать, где все они были ночью с пятнадцатого на шестнадцатое.
– Логично.
– Завтра к Надежде зайду, – согласился Бабкин.
После Возняка разговор с Бакшаевой представлялся незаслуженным подарком. Хоть она и лжет на каждом шагу… С другой стороны, они тоже одурачили ее, соврав про отпечатки пальцев, якобы найденные в машине. Хорошо, что она купилась. Лгуны часто бывают доверчивы.
Он нащупал в кармане прохладный квадрат стекла.
– В полицию надо бы сообщить о нашей находке…
– Ты про машину?
– Ага.
– Давай сначала все проверим.
Вернувшись в дом, они мягко уклонились от расспросов Красильщикова об успехах расследования и поднялись наверх. Десять минут спустя у них имелся ответ как минимум на один вопрос. За рулем «Нексии», брошенной на болоте, побывал Григорий Возняк. Отпечатки из машины и те, что Бабкин снял с его телефона, совпадали.
– Я только не понимаю, зачем он схватил диск, – задумчиво сказал Макар. – Вряд ли ему пришло в голову послушать Лепса, прежде чем спрятать тачку.
Бабкин встал, зажмурился, сделал жест, будто открывает дверцу…
– На сиденье! – Он торжествующе щелкнул пальцами. – Диск валялся на пассажирском сиденье. Я, когда слушаю в дороге музыку, часто бросаю диски на соседнее кресло. Так же поступила и Вера. Возняк сунул коробку в бардачок, чтобы она не мешала.
– Убедительно. А протектор?
– Доставай планшет.
Илюшин открыл программу, загрузил фотографии. Программа подтвердила то, что он видел невооруженным глазом: след протектора рядом с тем местом, где их бросили без сознания, и рисунок шин «Дастера» оказались идентичны.
– Слушай, а ведь тачка-то не Верина, – сказал Илюшин, пока Сергей скрупулезно заносил в дело результаты их работы. – Она принадлежит сыну Возняка.
– Это если Григорий оформил на него «Нексию». Мог купить, записать на себя, а сыну передать по доверенности.
– Вряд ли, – усмехнулся Макар.
– Почему?
– Никогда Григорий не приобрел бы такую рухлядь. Ты видел, какие вещи у него в доме?
– Так ведь не себе, а сыну…
– Брось. Девяносто из ста, что дело было так: Возняк передал ему деньги, Петр половину отдал Вере, еще четверть проел, а на оставшееся купил этого беарнского мерина.
– Почему беарнского?
– Классику надо знать, – укоризненно сказал Илюшин. – «Это был беарнский мерин лет двенадцати, а то и четырнадцати от роду, желтовато-рыжей масти, с облезлым хвостом и опухшими бабками».
– Дон Кихот, что ли?
– «Эта лошадь в самом деле ярко-желтого цвета или, вернее, была когда-то таковой, – сказал незнакомец, словно не замечая раздражения д’Артаньяна, – продолжал цитировать Илюшин так легко, как если бы перед ним лежала раскрытая книга. – Этот цвет, весьма распространенный в растительном мире, до сих пор редко отмечался у лошадей».
– Я Дюма последний раз читал в пятнадцать лет, – оправдался Бабкин.
– А я каждый год перечитываю. Великая вещь! Лет в тридцать проглотил ее целиком, все книги подряд, и с тех пор осознал, каким был дураком, когда полагал, что Дюма – исключительно для подростков.
– Врешь как дышишь, – сказал Сергей. – Нету тебе тридцати.
Илюшин проснулся среди ночи и подошел к окну. Снегопад утих, и выкатилась луна, золотая как блюдце, – небывалая, сказочная луна, какой он никогда не видел в городе. В центре пруда плыла вторая, болезненно бледная, омытая темной водой. Илюшин подумал про двух сестер Бакшаевых. Что-то скрывали и Григорий, и Надежда, и Татьяна Маркелова, и даже старуха Нина Худякова, – все они то ли умалчивали о чем-то, то ли сознательно водили его за нос, и в лунном свете сонному Илюшину представился хоровод людей в масках, танцующих вокруг него на поляне. Между ними мелькал рыжий лисий хвост, то пропадая, то приближаясь, но так, что и не разглядеть толком. Где-то в стороне стоял растерянный несчастный Красильщиков – единственный, кто, похоже, говорил правду.
